Слова закончились, но у Орито кружится голова. «Выходит, все новогодние письма, — спрашивает она себя, — написаны монахами?» Но в этом нет никакого смысла. Десятки выдуманных детей должны писать сами, пока их матери не спустятся вниз с горы, иначе этот обман откроется. К чему столько хлопот? «Потому что, — две лампы становятся глазами всезнающей Жирной Крысы, — дети не могут писать новогодних писем, они никогда не добираются до мира внизу». Библиотечные тени следят за ее реакцией на такие обвинения. Пар поднимается из носика чайника. Жирная Крыса ждет. «Нет, — говорит Орито. — Нет». Нет никакой нужды в убийстве младенцев. «Если бы Дары не требовались Ордену, учитель Сузаку дал бы трав для раннего выкидыша». Жирная Крыса насмешливо спрашивает: а как тогда объяснить письмо на столе перед ней? Орито хватается за единственно разумный ответ: «Дочь сестры Хацуне умерла от болезни или несчастного случая». Чтобы мать не горевала по умершей, Орден продолжает писать новогодние письма.
Жирная Крыса дергается, поворачивается и исчезает.
Дверь, через которую вошла Орито, открывается. Слышится мужской голос: «После вас, учитель…»
Орито торопится к другой двери: как во сне, она и далеко, и близко.
— Это странно, — голос учителя Чимеи следует за ней, — но до чего лучше сочиняется по ночам…
Орито отодвигает дверь на ширину трех — четырех ладоней.
— …но я рад твоей компании в это негостеприимное время, мой юный друг.
Она уже по другую сторону двери и плотно закрывает ее за собой, и как раз в это время учитель Чимеи появляется в круге света, отбрасываемого лампой. Перед Орито — коридор к жилищу учителя Генму, короткий, холодный, темный. «Жизнь должна продвигаться вперед, — изрекает учитель Чимеи, — и неприятности — это тоже движение. А удовлетворенность — инерция. Посему в историю маленькой Норико, дочери сестры Хацуне, нам надобно посадить семена надвигающихся бедствий. Голубки должны страдать. Либо от чего‑то внешнего, скажем воровства, пожара, болезни, либо — даже лучше — от какого‑то внутреннего фактора: по слабости характера. Молодой Шинго начнет уставать от преданности жены или Норико станет ревновать к новой служанке, отчего Шинго в самом деле начнет спать с той. Хитрости, уловки — видишь? Рассказчики, они не священники, которые ведут беседы с неземным миром, они — искусники, как пекари или булочники, только гораздо медленнее их. За работу, юный друг, пока лампа не осушит себя…»
Орито, скользя ногой перед собой, идет по коридору к комнате учителя Генму, держась ближе к стене, где, надеется она, пол скрипит меньше. Добирается до панельной двери. Задерживает дыхание, слушает и ничего не слышит. Открывает дверь на чуть — чуть…
За дверью пусто и темно; темные пятна на каждой стене — другие двери.
Посреди комнаты на полу лежит что‑то вроде кучи рваных мешков.
Она входит и подкрадывается к мешкам в надежде, что сможет связать их вместе.
Протягивает руку и находит теплую человеческую ногу.
Сердце останавливается. Нога отдергивается. Поворачивается. Одеяло колышется.
Учитель Генму бормочет: «Не толкайся, Мабороши, а то я…» — угроза растворяется во сне.
Орито сидит на корточках, не решаясь дышать, не то чтобы сдвинуться с места…
Аколит Мабороши шевелится под кучей одеял, храп исторгается из его горла.
Проходят минуты, прежде чем Орито хотя бы наполовину убеждается, что мужчины спят.
Она десять раз медленно вдыхает и выдыхает, потом идет к двери в дальней стене.
Отодвигаясь, дверь грохочет, словно началось землетрясение. Такое, во всяком случае, у нее впечатление.
Богиня, залитая светом от толстой свечи, вырезана из древесины серебряного дерева. Она наблюдает за незваной гостьей с пьедестала в центре небольшой, богато украшенной Алтарной комнаты. Богиня улыбается. «Не смотри ей в глаза, — предупреждает Орито инстинкт самосохранения, — или она узнает тебя». Черные халаты с кроваво — малиновыми шелковыми шнурами висят на одной стене. Другие стены покрыты бумагой, как это делается в домах богатых голландцев, и новые циновки пахнут смолой. Справа и слева от двери на оклеенной бумагой дальней стене толстой кистью нарисованы иероглифы. Каллиграфический стиль письма четкий и ясный, но, когда Орито вглядывается в них при свете свечи, она не понимает смысла. Знакомые части соединяются в неведомых ей сочетаниях.
Поставив свечу на место, она открывает дверь в Северный двор.
Богиня, в шелушащейся краске, наблюдает за изумленной незваной гостьей с центра средней Алтарной комнаты. Орито не понимает, каким образом эта комната может находиться в пределах монастыря. Возможно, Северного двора вообще нет. Она оглядывается и смотрит на спину и шею Богини. Богиня впереди освещена яркой свечой. Она выглядит старше той, в первой комнате, и на ее губах уже нет улыбки. «Но не смотри в ее глаза», — повторяет инстинкт. В комнате сильный запах соломы, животных и людей. Обшитые деревом стены, деревянные полы… такой комнате самое место на ферме крестьянина среднего достатка. Еще сто восемь иероглифов написаны на дальней стене — в этот раз на двенадцати заплесневелых свитках, свисающих по обеим сторонам двери. И вновь, когда Орито задерживается на минуту, чтобы прочесть написанное, символы складываются в нечто несочетаемое. «Да какая разница? — выговаривает она себе. — Вперед!»
Она открывает дверь, за которой должен быть Северный двор…
Богиня в центре третьей Алтарной комнаты наполовину сгнила: она совершенно неузнаваема по сравнению с той, которая находится в Алтарной комнате Дома сестер. Лицо, возможно, изуродовал сифилис в стадии, которая уже не поддается излечению ртутью. Одна рука валяется на полу, и в свете сальной свечи Орито видит таракана, подрагивающего у края дыры в голове статуи. Стены из бамбука и глины, соломенный пол, воздух пропитан вонью навоза: комната сошла бы за крестьянскую хижину. Орито решает, что эти комнаты — пустоты в массиве Голого пика, а может, даже выдолбленные в нем пещеры, с которых, собственно, и берет начало храм. «В наилучшем случае, — рассуждает Орито, — это тайный лаз со времен военного прошлого храма». Дальняя стена обмазана чем‑то темным — скорее всего, кровью животных, смешанной с грязью, — и по темному белым написаны нечитаемые иероглифы. Орито открывает грубую защелку, молясь, чтобы ее догадка оказалась правильной…
Холод и темнота — из тех времен, когда еще не было ни людей, ни огня.
Тоннель — высотой в человеческий рост и шириной с вытянутые в обе стороны руки.
Орито возвращается в последнюю комнату за свечой: гореть ей осталось не больше часа.
Она входит в тоннель, осторожно ступая шаг за шагом.
«Голый Пик над тобой, — надсмехается Страх, — и он раздавит тебя, раздавит…»
Ее башмаки — клик — клак по камню; ее дыхание — свистящая дрожь, а все остальное беззвучно.
Угрюмый блеск свечи лучше, чем темнота, но не намного.