Перед ее глазами медленно брел Ананда — изнуренное тело горького пьяницы, по-прежнему без рубашки. Окидывая взглядом внутренний двор, он потирал руки и костлявую грудь, не догадываясь, что она прячется в одном из темных углов.
У ее рабочего стола он осторожно заложил руки за спину, чтобы ничего не повредить, и, наклонившись, глядел сквозь толстые стекла очков на ее кронциркули и карты регистрации массы тела, словно пребывал в тиши музея. Нагнувшись еще ниже, он обнюхал разные предметы. Научный склад ума, мелькнуло у нее в голове. Вчера она заметила, как тонки пальцы, ставшие из — за его работы коричневато-желтыми.
Ананда приподнял скелет и взял на руки.
Его действия ничуть не ужаснули Анил. Порой после многих часов напряженной работы у нее тоже возникало желание наклониться и взять Моряка на руки, напоминая себе, что он был таким же, как она. Что перед ней не просто улика, а человек, со своими достоинствами и недостатками, член семьи, житель деревни.
В момент внезапной вспышки политического насилия он выкинул вперед руки, которые ему сломали. Медленно походив взад-вперед с Моряком на руках, Ананда уложил его обратно на стол. И тут он увидел Анил. Она слегка кивнула, показывая, что не сердится, медленно встала и подошла к нему. Маленький желтый листок, слетев вниз, проскользнул сквозь ребра Моряка и затрепетал внутри.
В зеркале очков Ананды отражались две луны. Это были старые, полуразвалившиеся очки: стекла примотаны к оправе проволокой, дужки обернуты старой тканью, вернее, тряпкой — об нее можно было вытереть грязные пальцы. Анил хотелось обменяться с ним информацией, но она давно забыла тонкости когда-то общего для них языка. Она могла бы рассказать ему, каким образом измерения костей Моряка связаны с его осанкой и ростом. А он… бог знает, какие прозрения его посещали.
Когда Ананда заходил в тупик с реконструкцией черепа, он уничтожал результаты своего труда, скалывая глину. Это представлялось Анил пустой тратой времени. Однако на следующее утро он прекрасно помнил толщину и фактуру мышечной ткани и мог за двадцать минут восстановить работу предыдущего дня. Затем, немного поразмыслив, он делал следующий шаг. Как будто ему надо было разогреть себя работой, чтобы сделать прорыв и более уверенно почувствовать себя в неизвестности, лежавшей впереди. Вот почему, когда она во время работы входила к нему в комнату, смотреть там было не на что. Через десять дней его жилище больше напоминало гнездо: тряпки, лоскуты, мусор, глина, повсюду мазки краски, а на стене вверху большие буквы.
И все же в ту ночь они заключили молчаливое соглашение. Он уважительно отнесся к ее инструментам, ничего не тронул, бережно поднял на руки Моряка. Под маской пьяной сентиментальности она разглядела печаль. Разъедающую пустоту. Коснувшись рукой его лба, Анил оставила его во дворе одного. Следующие несколько дней они оба хранили молчание. Возможно, той ночью он был мертвецки пьян и ничего не помнил. Два — три раза в день он ставил старую пластинку на семьдесят восемь оборотов и стоял в дверях, наблюдая, как протекает ее жизнь во внутреннем дворе.
В шесть утра она одевалась и шла пешком в школу, в миле от дома. За несколько сот метров до подъема на холм, перед мостом, дорога сужалась — с одной стороны была лагуна, с другой — соленая река. Здесь на глаза Сириссе начинали попадаться школьники — одни курили, за плечами у других висели рогатки. Они узнавали ее, но никогда не заговаривали с ней, хотя она всегда здоровалась. Позже, увидев ее в школе, они по-прежнему ее не замечали. Обогнав их на мосту шагов на пять, она на ходу оборачивалась, чтобы увидеть, с каким любопытством они ее разглядывают. Она была не намного старше их. А они отчаянно хотели казаться взрослыми, но, вероятно, только один-два из них уже имели дело с женщинами. Они давно уже приметили шелковые волосы Сириссы, ее гибкость, когда она на ходу оглядывалась, — чувственный жест, которого они ждали.
Около половины седьмого она оказывалась на мосту. Обычно там уже были несколько лодок, с которых ловили креветок, и человек по горло в воде, чьи невидимые руки расправляли сети, заброшенные ночью с лодки его сыном. Он медленно брел по дну, пока она проходила мимо. Через десять минут Сирисса уже была в школе, переодевалась в кабинке, замачивала тряпки в ведре и принималась вытирать доски в классах. Потом выметала из комнат листья, влетевшие в зарешеченные окна, если ночью был ветер или гроза. Она работала в пустых классах, пока у нее не появлялось ощущение, что школа постепенно наполняется детьми — подростками и юнцами постарше, — слетевшимися сюда, словно птицы; их голоса звучали все громче, как будто они договорились встретиться на лесной поляне. Она ходила между ними и вытирала доски, стоявшие по краю песчаного внутреннего двора, где занимались ребята помладше, которые сидели на земле перед учителем и учили сингальский, математику и английский: «Павлин — красивая птица… У него длинный хвост».
Во время утренних занятий стояла полнейшая тишина. Потом, уже днем, двор снова наполнялся шумом и телами, занятия кончались, ученики в белой форме расходились по трем-четырем соседним деревням и возвращались к обычной жизни. Она завтракала у доски в математическом классе. Разворачивала зеленый лист, в который была завернута еда, брала его в левую руку и прохаживалась перед доской, беря пищу четырьмя пальцами, кроме мизинца, даже не глядя вниз, не отрывая глаз от написанных мелом чисел и символов, чтобы уловить ход доказательства и следовать ему. Она отлично разбиралась в школьных теоремах, легко схватывая их логику. Могла вычислить высоту равнобедренного треугольника. Работая на клумбах или в холле, она всегда прислушивалась к объяснениям учителей. Потом, вымыв руки под краном, она отправлялась домой, и несколько учителей, еще стоявших в вестибюле, вскоре проезжали мимо на велосипедах.
Вечерами, во время комендантского часа, она оставалась дома, в своей комнате, с книгой и лампой. Через неделю должен вернуться ее муж. Листая книгу, она находит свой портрет, нарисованный Анандой на тонком листе бумаги и спрятанный на последних страницах развития сюжета. Или рисунок осы с огромными глазами, который ей неприятен. Она предпочла бы пройтись после ужина по улицам, ей нравилось смотреть, как закрываются лавки. Из магазинов на темные улицы падает электрический свет. Она особенно любила это время, когда чувства как будто отключались, одно за другим, — магазин напитков, киоск, где торгуют кассетами, с прилавка убирают овощи, и улица, пока идешь, становится все темнее. Велосипед с тремя мешками картошки на раме исчезал в еще более густой темноте. В другой жизни. В другом существовании. Ведь в наше время, если люди покидают нас, мы никогда не можем быть уверены, что увидим их вновь или увидим невредимыми. Поэтому Сирисса любила спокойствие ночных улиц, где больше не велась торговля, — как в театре после представления. В лавке Вималараджи, где торговали специями, или в лавке его брата, где торговали серебром, за полуспущенными жалюзи постепенно темнели двери, полоса света становилась все тоньше, пока под металлической дверью не оставалась золотистая линия, затем свет гас, и линия исчезала. Пока Сирисса представляла себе, что комендантский час отменен, ветер трепал ей юбку. Голуби устраивались между электрическими лампочками, произнося по складам название "Каргилл". Под крылом ночи происходило множество вещей. Неистовый бег, испуганные, обезумевшие, разъяренные и усталые профессиональные убийцы, наказывающие еще одну несогласную деревню.