— Оно такое безмятежное. — Анил заговорила первой.
— Да. В этом вся проблема.
— В этом нет ничего плохого.
— Я знаю. Он хочет этого от мертвых.
— Он выглядит моложе, чем я ожидала. Мне нравится на него смотреть. Что вы имели в виду, когда сказали: «Он хочет этого от мертвых»?
— За последние несколько лет мы видели столько голов на шестах. Хуже всего было два года назад. Их находили рано утром, чью-то ночную работу, а затем приходили их семьи, чтобы снять их и отнести домой. Завернуть в свою рубашку или просто унести в руках.
Своих сыновей. Это было страшно. Хуже было только одно. Когда кто-то из семьи просто исчезал и не было никаких свидетельств, жив он или мертв. В восемьдесят девятом году из школы в районе Ратнапуры пропали сорок шесть учеников и несколько преподавателей. Их увезли на машинах без номерных знаков. В военном лагере видели желтый «лансер», который потом обнаружили во время облавы. Это случилось в разгар кампании по уничтожению мятежников и тех, кто им сочувствовал в деревнях. Тогда же исчезла жена Ананды, Сирисса…
— Боже мой…
— Он рассказал мне об этом совсем недавно.
— Я… Мне стыдно.
— Прошло три года. Он до сих пор не может ее найти. Он не всегда был таким. Поэтому у головы, которую он изваял, безмятежный вид.
Анил встала и вернулась в темную комнату. Она больше не могла смотреть на это лицо, в каждой его черте она видела только жену Ананды. Она опустилась на большой плетеный стул в столовой и расплакалась. Она не могла смотреть в лицо Сарату. Постепенно ее глаза привыкли к темноте, и она различила прямоугольник картины и рядом тихо стоявшего Ананду, смотревшего на нее из мрака.
— О ком вы плачете? Об Ананде и его жене?
— Да, — ответила она. — Об Ананде, о Моряке и тех, кого они любили. О вашем брате, работающем до изнеможения. Здесь действует только логика безумия, и никакого выхода не видно. Ваш брат сказал одну вещь, он сказал: «Нужно относиться ко всему с чувством юмора, иначе все теряет смысл». Чтобы говорить такие вещи всерьез, нужно пребывать в аду. Мы погружаемся в средневековье. Однажды, до того как мы пришли в больницу с Гунесеной, я уже видела вашего брата. Я сильно порезала руку и пришла в отделение скорой помощи, чтобы мне наложили швы. Ваш брат сидел там в черном пальто, весь в крови, и читал газету. Теперь я точно знаю, что это был Гамини. Увидев его рядом с вами, я подумала, что где-то с ним уже встречалась. Тогда я решила, что это пациент, жертва попытки убийства. Ваш брат принимает фенамин?
— Чего он только не принимал! Сейчас я не знаю.
— Он очень худой. Кто-то должен ему помочь.
— Это его выбор. Так он обретает равновесие.
— Что вы собираетесь делать с головой?
— По-видимому, он жил в одной из этих деревень. Я хочу ее показать. Быть может, кто-то его опознает.
— Не делайте этого, Сарат. Вы сказали, что здесь многие потеряли своих близких. Им пришлось иметь дело с обезглавленными телами.
— Тогда для чего мы здесь? Мы пытаемся его опознать. С чего-то мы должны начать.
— Пожалуйста, не надо.
Еще недавно Ананда стоял и слушал, как они говорят по-английски во внутреннем дворе. Теперь же он смотрел на нее, не догадываясь, что ее слезы имеют отношение и к нему. И что она поняла, что перед ней совсем не портрет Моряка; это лицо излучало спокойствие, которое Ананда наблюдал у своей жены, и умиротворенность, которую он желал всякой жертве.
Ей хотелось включить свет, но она знала, что Ананда избегает помещений с электрическим освещением. Если было слишком темно, он работал у себя в комнате с факелом. Как будто электричество однажды предало его и он потерял к нему доверие. Или, возможно, он принадлежал к поколению, выросшему в эпоху батареек и не привыкшему к централизованному освещению. Только батарейки, огонь или луна.
Он сделал два шага вперед и вместе со слезами стер складку боли у ее левого глаза. С удивительной нежностью коснулся ее лица. Его левая рука легла ей на плечо так же ласково и сдержанно, как рука медсестры, коснувшаяся Гамини в ту ночь в палате неотложной помощи, и, может быть, поэтому Анил рассказала об этом эпизоде Сарату. Одна рука Ананды лежала у нее на плече, утешая ее, другая приблизилась к ее лицу, жестом скульптора освобождая кожу от прорвавшегося наружу напряжения плача, хотя Анил была уверена, что в это время он не чувствовал себя ваятелем. Затем другая рука на другом плече и другой большой палец под ее правым глазом. Она перестал всхлипывать. И он исчез.
Она подумала о том, что за все это время Сарат ни разу к ней не прикоснулся. С Саратом она чувствовала, что находится рядом. В действиях Гамини, когда он поздоровался с ней за руку в больнице или положил ей на бедро голову во сне, было больше личного. Теперь до нее дотронулся Ананда; она не помнит, чтобы кто-нибудь до нее дотрагивался так ласково, пожалуй одна Лалита. Или, быть может, мать, давным-давно, в ушедшем детстве. Выйдя во внутренний двор, Анил увидела Сарата, который все еще смотрел на Моряка. Как и она, он, вероятно, уже понял, что этого лица не узнает никто. Перед ними была не реконструкция.
Однажды они с Саратом отправились в лесной монастырь в Аранкале и провели там несколько часов. Над входом в пещеру висел навес из гофрированного железа, защищавший от солнца и дождя. Невдалеке вилась песчаная дорожка к водоему. Каждое утро монах два часа мел тропу, сгребая тысячу листьев. К концу дня ее покрывала другая тысяча листьев и тонкие ветки. Но в полдень ее поверхность была так же чиста и желта, как река. Сама прогулка по этой желтой дороге была актом медитации.
В глубокой лесной тишине Анил не различала звуков, пока не решила к ним прислушаться. Тогда, как бы пропуская воду сквозь сито, она нашла источник шума в окружающем пейзаже, уловив крики иволог и попугаев. «Подобные места создают те, кто не может любить. Когда-нибудь приходит время отрешиться от страстей». Вот и все, что сказал Сарат в тот день в Аранкале. Большую часть времени он ходил как во сне, погруженный в собственные мысли.
Они бродили по лесу, наталкиваясь на остатки строений. За ними следовал пес, и она вспомнила тибетскую притчу о том, что монахи, не медитировавшие должным образом, в следующей жизни становятся собаками. Сделав круг, они вернулись на поляну, напоминавшую камату, круг на рисовом поле, где молотят зерно. На каменном уступе стояла маленькая статуя Будды, укрытая от солнца и дождя банановым листом. Над ними возвышался лес. Казалось, они стоят на дне глубокого зеленого колодца. Гофрированный навес над входом в пещеру дребезжал и сотрясался всякий раз, когда из-за деревьев вырывался ветер.
Ей не хотелось отсюда уходить.
Желания королей и сильных мира сего мешают им оторваться от земли. Их историческая слава, измеренное богатство, непреложные истины. Но в Аранкале, сказал ей Сарат, в конце двенадцатого века Асанга Мудрый и его последователи десятилетиями жили в уединении, и мир ничего о них не знал. После их смерти монастырь и лес обезлюдели. В те пустынные годы листья засыпали дороги и метла не пела песен. От купален не поднимался запах шафрана или мелии. Пожалуй, Аранкале стал еще красивее и утонченнее, подумала Анил, без людей, построивших его, когда они уже не находились в потоках любви.