Ладно.
Они собирались обедать. Люсьен подошел к другому окну — вдруг Роман или Мари-Ньеж на улице. Никого не было, и он, вернувшись к первому окну, прижался лицом к стеклу, разглядывая животное. Пес молча описывал круги, словно в него вселился бес. Заметив человека в окне, он метнулся к крыльцу, но потом отбежал.
Уходит, сказала мать. Слава богу. Пес уткнулся носом в землю, а затем вдруг вспрыгнул на крыльцо и бросился в окно, вдребезги разнеся стекло, осколки которого вонзились Люсьену в глаз. Лапы пса окорябали его лицо; на миг Люсьен замер, а потом рухнул на пол. Голову опалило болью, и он подумал, что пес его грызет. Крикнуть не было сил. Закричала мать, увидев окровавленное лицо сына; кровь была на его рубашке и подоконнике. Пес выдернул лапы из разбитого окна и свалился на землю.
Одиль бросилась к неподвижному сыну. Люсьен не издал ни звука, боясь шевельнуться. Мать заголосила, но потом крик ее перешел в судорожное дыхание. Люсьен ничего не видел и потому решил, что над ним сопит пес.
Потом все стихло, он один лежал на кухонном полу.
Не думая о собаке, что была где-то поблизости, Одиль побежала за соседями. Вернувшись, она положила голову сына себе на колени, а Мари-Ньеж осторожно смыла кровь соляным раствором. На лице порезов не было, но из левого глаза торчали два осколка, не давая веку закрыться. Не раздумывая, девушка выдернула один осколок. Рука Люсьена конвульсивно дрогнула.
Ты видишь?
Нет…
А другим глазом?
Не знаю… очень больно… Правый глаз налился кровью; было не понятно, поврежден он или нет. В левом глазу глубоко засел еще один осколок. Мари-Ньеж не решилась его вытащить.
Роман пригнал повозку; Одиль умостила голову сына на коленях, от дорожной пыли прикрыв ее марлей. Мари-Ньеж села впереди; между ней и Романом лежало ружье, которое прихватила Одиль.
Только отъехали, как вновь появился пес. Он держался на расстоянии, но было ясно, что он готов напасть. Затем пес поравнялся с повозкой, пытаясь цапнуть лошадиные копыта. Лапы его были окровавлены.
Стреляй! — крикнула Одиль. Роман передал поводья жене и прицелился; заряд взметнул пыль рядом с собакой. Внезапно пес успокоился и, сев на дороге, взглядом проводил удалявшуюся повозку. Мари-Ньеж то и дело оборачивалась, поглядывая на Люсьена и отставшего пса. Она всегда мечтала о собаке и уговаривала мужа завести щенка. Теперь с мечтой можно распрощаться. Потянувшись назад, она коснулась руки Люсьена.
Врач мсье Порселен был самоуверенный неврастеник. Возможно распространение инфекции на неповрежденный глаз, сказал он. Чтобы сохранить юноше зрение, убеждал он Одиль, необходимо удалить левый глаз и хорошенько вычистить глазницу («полость»), Тогда инфекция не достанет ослабленный правый глаз. Мнения Люсьена никто не спрашивал, и он надолго затаил обиду на тех, кто его изуродовал.
Когда его выписали, он едва различал цвета и контуры предметов. Зрение восстановится, сказал врач, однако год нельзя читать и, как ни странно, плакать. Люсьену было почти восемнадцать. Казалось, холодная злость — единственный допустимый отклик на то, что с ним произошло. В своем несчастье он винил троицу, что доставила его в больницу. Роман был виноват в том, что не убил пса, но уничтожил возможность проверить его на бешенство. Вина Фасолины в том, что она, видимо, промыла Люсьену глаза грязным раствором. Но больше всех провинилась мать, дав согласие на удаление глаза. Люсьен будто вновь стал тринадцатилетним подростком и замкнулся в себе. Он почти не выходил из своей комнаты, в озлоблении отказавшись от протеза. Как взрослый, он редко вспоминал о тех временах, когда хотел и мог открыто плакать.
Через месяц после катастрофы из Тулузы пришли заказанные Люсьеном книги. Он швырнул их в угол и закрылся в своей комнате. Если б в печке горел огонь, он бы их сжег. Книги так и лежали в углу до прихода на урок Фасолины. Она подсела к сгорбившемуся на крыльце Люсьену и, пробравшись через предисловие, стала читать:
— Глава первая. «Три дара господина Д'Артаньяна-отца». В первый понедельник апреля тысяча шестьсот двадцать пятого года… [71]
Люсьен окоченел. Все в нем воспротивилось ее косноязычному говору, претензии на светскость и явному притворству, что ей вполне знаком парижский литературный стиль. Он сдерживался, чтобы ее не обругать. Но терпеть этого не станет. Завтра он просто не выйдет из своей комнаты. Перемена ролей обескуражила и ранила. Жена соседа-батрака, которую его мать вытащила из зыбучих песков неграмотности… Книгу она устроила на коленях, а в руке сжимала нож, которым разрезала страницы. Темные волосы застили ее лицо. Было невыносимо слышать, как она коверкает названия городов и фамилии. Люсьен неотрывно смотрел на дрожащую руку Фасолины, не вникая в смысл текста.
Дочитав главу, Мари-Ньеж закрыла книгу и, пряча глаза, отнесла ее в дом. На следующий день она не появилась. Еще через день она пришла помочь Одиль управиться с занавесками, и Люсьен попросил кое-что растолковать из первой главы, чего он не понял.
— Я так нервничала, что сама ничего не помню, — сказала Фасолина.
Люсьен хмыкнул.
— Хочешь, я начну сначала?
— Нет, читай дальше. Еще интереснее, когда не знаешь чего-то важного.
Отдернув занавеску, Роман раздел ее при свете кухонной лампы. Она подросла и окрепла, отросшие волосы придали ей женственности. В постели она стала увереннее и уже сама стремилась к наслаждению. Отстранившись, она спокойно и бесстыдно смотрела, что он делает. Когда он в нее вошел, она куснула его в бороду и всем телом к нему приникла. Соитие было не прежним выплеском страсти, но поединком; опустошенный, в полутьме он видел ее блестевшее испариной лицо и понял, что взмок и сам, лишь когда она, приподнявшись, слизнула бисерины пота с его лба; ему показалось, что это сделала живущая в ней незнакомка.
Потом он заснул, но она лежала без сна. Медленно текло время; в тесной койке она прислушивалась к своим скачущим мыслям. Из кухни падал свет непогашенной лампы. Мари-Ньеж натянула сорочку и подолом вытерла между ног. Приподнявшись на локте, она посмотрела на удивительно спокойное и довольное лицо спящего мужа. Наверное, сейчас он был по-настоящему счастлив, не ведая мирских тревог. Из-под кровати она достала книгу, обернутую старым полотенцем. Поддернув занавеску, чтобы свет не падал на мужа, она присела к столу и открыла первую главу. В истории не должно быть пропусков; она разъяснит все загадки и поведает о них своему другу, если он захочет о том узнать.
Люсьен помог Роману соорудить корыта для свиней. В предрассветные сумерки и полдень он заливал помои в кормушки, почесывая спины чавкающих хрюшек. На всю жизнь он запомнит упругую щетинистую кожу и потешные скачки испуганных животных. Когда через много лет в бельгийской деревушке ему придется делать инъекции солдатам, он вспомнит свой первый укол здоровенному хряку, подцепившему какую-то заразу. Загнав кабана в угол, Люсьен сграбастал его поперек туловища и вместе с ним завалился к стене; пока тот беспомощно сучил передними ногами, Люсьен изловчился всадить ему в бок заготовленный шприц. Процедурой руководил Роман, смешками ободряя горе-ветеринара. Уколотый хряк ускакал как ни в чем не бывало.