Калитка памяти открывается в обе стороны, отзвук эха летит повсюду. Время можно закольцевать. Ночью нас преследуют абзац или сцена из другой эпохи, слова незнакомца. Громкие хлопки разноцветного флага переносят меня в тот внезапный буран. А сложенная карта перемещает в иные края. Повсюду я вижу Купа, сестру и отца (я их представляю повсюду), как и они, наверное, тревожатся, что меня нет рядом. Не знаю. Мы связаны тоской по тому, что не случилось.
Жаркий день, Люсьен Сегура и Рафаэль последний раз вместе. Мальчик приносит хлеб. Разломав буханку, они съедают ее с луковицей или какой-то зеленью. Если чувствует жажду, Люсьен пьет из озерца, горстью зачерпывая воду. Вот таким я его помню, говорит Рафаэль.
Наверное, Люсьен спустился в выемку, некогда бывшую прудом, и сел за синий стол — единственные предмет мебели, который он взял из Марсейяна. Как-то раз, сочиняя жаркий поединок на шпагах, он вдруг задумался о размерах стола, за которым работал. Измерение проводилось рукой. Две длины от локтя до кончиков пальцев и еще две — от запястья до пальцев. Выходило, длина стола чуть больше метра. Ширина — около метра. Две сосновые доски, между ними узкая щелка. Во время работы стол выпадал из поля зрения, лишь кусочек крышки маячил под тетрадью. В нем, сколоченном шестью гвоздями, нравились и цвет, и удобная высота; он — словно зеркало, в котором отыщешь то, что нужно. Неизменный товарищ.
Астольфов мальчишка сидит напротив и скалится, жадный до всего на свете. Наверное, в юности Люсьен был таким же. Точно поджарая расчесанная гончая, что, полная надежд, свесила язык и жарко дышит. Мальчишка являлся даже в дождь. Из окна спальни Люсьен видел, как под кроной дуба он прячется от струй. Любопытно, чем ему запомнятся их полуденные встречи? Карточными играми или обрывочными размышлениями старика, похожими на недосказанные тайны? Или тем, как он добродушно жмурится, рукой затеняя здоровый глаз от безжалостного солнца? Хоть осколком останется он в мальчишеской памяти?
Вот Рафаэль приближается, но затем сворачивает к огороду.
Нет, иди сюда, зовет старик. Мальчик садится напротив. Воспоминания исчезают в стиснутом кулаке Люсьена.
Потом даже эти друзья его покинули.
С двумя лошадьми, которых на что-то выменял, отец Рафаэля неспешно шагал по платановой аллее. (Вообще-то, предметом торга стал один из павлинов Люсьена Сегуры, на которых давно заглядывался соседний фермер. Пропажу птицы, непредсказуемой в своих скитаниях, еще не обнаружили — может, решила прогуляться за теплой послегрозовой волной. Старый ворюга полагал, что лишение владельца его рыбины, дичи и еще не прирученной собаки — вовсе не кража, поскольку живность, даже будучи далеко увезенной, всегда имеет шанс самостоятельно вернуться домой.) Папаша прошагал мимо увитой сумахом усадьбы, беспечно насвистывая, тогда как в четыре утра покидал ее иначе — тайком, пряча под длинным пальто сопротивляющегося павлина размером с теленка.
Люсьен наблюдал за его возвращением, однако о планах на новое приобретение, согласно кивавшее головами, спросил лишь следующим полднем, когда семейство в лодке переправилось через озерцо. Хотим маленько пожить на севере, был ответ. Дальнейших объяснений не последовало, а Люсьен не стал расспрашивать. Может, на севере лучше коммерция, а может, Астольф хотел укрыться от молвы о своем пребывании в округе. «Маленько» — иного о сроке своей отлучки они сказать не пожелали. Ошеломляюще скоро — через день-другой — их фургон прогромыхал по дорожке перед домом и скрылся за деревьями аллеи. Светало; в узкой кровати Люсьен прислушивался к глухому звяканью скарба в повозке и звонкому голосу Арии, говорившей с сыном. Минут через десять он вышел на крыльцо и уловил слабый душок табачного дыма, зацепившийся за шершавую кладку дома.
Теперь он в одиночку пробирался сквозь ночи то с полной, то ущербной луной и нескончаемую зиму. Огород спал под снегом, виднелись только хилая ограда и матерчатый шалаш, в котором летом хранили садовый инвентарь. Однажды, ступая по смерзшимся грядкам, Люсьен вошел в его наполненную светом пустоту. Огород был царством Арии. Спозаранку, в медленно поднимавшемся тумане она, стоя на коленях, собирала с влажной от ночного дождя земли улиток и палую листву. Казалось, она, точно неистовый верующий, провела там всю ночь, ожидая, когда рассеются тьма и белесая мгла, в которой маячила ее зеленая шаль.
После стольких лет, после всех перемен и бегств он оставался все тем же Люсьеном Сегурой. В нем было больше от прежнего мальчика, нежели от отца семейства. Вопреки всему, отеческая роль ему не годилась. И сейчас, в хлипком шалаше укрывшись от февральской метели, заносившей грядки, в которых спали, но по весне оживут луковки и семена, он понял, что изжил свою жизнь. Покинув владения Арии, он пошел к дому, оставляя одинокую строчку следов; не было даже павлинов, чьи теплые трехпалые лапы пометили бы снег зелеными проталинками.
Меж деревьев искрится озерцо. Наконец-то поймав рукав кофты, Люсьен шагает в тень дубов. Без Рафаэля жизнь кажется ненастоящей. Мальчика шибко не хватает. Они осторожно делились друг с другом. Люсьен приоткрыл почти приемышу кусочки своей жизни, а тот поведал о солнечном затмении под Плезансом, когда ветер был ужаснее тьмы. Сейчас Люсьен жаждет бури.
В юности его потрясла картина Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Запомнилась на всю жизнь. Старый деспот баюкает окровавленного сына, которого ненароком убил, взгляд его полыхает безумием, все вокруг окутано будущим мраком. Через неделю в другом городе новое потрясение, новый кошмар — Петр I допрашивает царевича Алексея, глаза императора горят убежденностью в вине сына.
Люсьен так и не узнает, что сталось с его детьми. Он их взлелеял или изуродовал? Девочка, онемевшая то ли от страха, то ли от собственной храбрости, в рефрижераторе пересекает Калифорнийскую долину, впитывая каждое слово доброго незнакомца. В Париже Люсетт с любовником накачиваются абсентом. Малыш Рафаэль встретит меня, женщину из Нового Света… А Куп? А Клэр? Станут ли они героями повествований об их собственной жизни в тех городах, куда их забросила судьба?
Недавно я прочла ошеломительную вещицу о безотцовщине. «И я надеюсь, что однажды в сумерках придет человек, который вдруг окажется моим отцом. В старой белой рубашке на каждый день, латаной, испачканной грязью и кровью, он появится в дверях или на тропинке из леса. Он молчит, чтобы словами ничего не нарушить, но знает то, чего не знаю я». [80]
О, эта вечная тоска по утешению, не буре.
Миновав аллею, Люсьен пересекает лужок и подходит к берегу озера, где к дереву привязана старая лодка. В свой первый день в Демю он споткнулся об нее в траве и принял за остов животного. Сейчас она зарылась в ил. По вечерам Рафаэль частенько греб на озере — просто так, от избытка энергии.
Люсьен вытаскивает лодку из ила и, сделав пару шагов в мутной воде, забирается на банку. Он гребет к дальнему берегу. Отбывает, глядя на дом. В щелястом днище плещется вода, лодка — плавучий скелет. В быстро спускающихся сумерках еще видны очертания дома. Люсьен хочет встать, чтобы четче его разглядеть, но в этот миг под ним с хрустом проламывается доска, будто кто-то перебил становой хребет рассудка и дороги в будущее. Взгляд его цепляется за последний пористый свет дня. Почти стемнело; над водой стремглав летают птицы, едва не касаясь крылом своего отражения.