— Мистер Корбетт, — Рэмсенделл встал перед Мэтью, заглянул ему в глаза, будто защищая от злых чар, — нам действительно пора идти.
— Да, — согласился Мэтью. У него на висках выступил пот. — Конечно.
— Я запомню! — крикнул им вслед человек из-за решетки, видя, что его публика уходит. — Я всех вас запомню!
— Это еще что такое было? — спросил Грейтхауз, обернувшись раз и будто не решаясь повторить это, потому что большие руки бегали вверх-вниз по прутьям решетки, будто выискивая слабину.
— Это, — ответил Рэмсенделл, и впервые Мэтью и Грейтхауз услышали в его голосе неприязнь и, быть может, даже дрожь страха, — была проблема, от которой нам придется в ближайшее время избавляться. Его прислали сюда почти год назад из квакерской больницы в Филадельфии. Я вам скажу, что он более хитрец, нежели безумец. Он притворством добился от меня права на работу и при первом же случае попытался убить бедную Марию в том красном сарае. — Он показал рукой на дорогу, ведущую к службам. — Квакеры сами выясняли, что он, кажется, был в Лондоне цирюльником и замешан в дюжине убийств. Осенью мы ожидаем письма с инструкцией передать его в нью-йоркскую тюрьму, где он будет ждать отправки в Англию. За ним, конечно же, приедет констебль и увезет его в кандалах.
— Будь моя воля, я бы вывел его на дорогу и вышиб ему мозги, — сказал Грейтхауз. — Пистолет мог бы сэкономить кучу денег, которая будет потрачена зря.
— К сожалению, мы подписали с квакерами уговор, что он будет доставлен в Нью-Йорк в добром здравии. Ручаясь своей честью христиан. — Рэмсенделл помолчал и добавил: — Знаете, если дело с Королевой пройдет хорошо, можно будет рассмотреть вопрос о вашем найме для транспортировки в Нью-Йорк мистера Слотера.
— Мистера Слотера! [4]
— Да, Тирануса Слотера. Такая вот неудачная фамилия, хотя, быть может, вполне заслуженная. Но работа эта, как мне кажется, выполнимая. Всего тридцать с чем-то миль, что тут может случиться? А вот мы и пришли.
Они подошли к дому возле сада. Мэтью ощутил запах жимолости и мяты. Светляки искрились в ветвях растущего рядом с домом вяза. Рэмсенделл вынул из жилетного кармана кожаный шнурок со связкой ключей, вставил один из них в дверной замок.
— Осторожнее, джентльмены, — сказал он, хотя в этом не было необходимости: за дверью открылся освещенный лампами коридор с темно-синей дорожкой на полу. Один фонарь стоял на небольшом столике, и примерно посередине коридора — кованый железный канделябр на четыре лампы, заранее зажженные, как предположил Мэтью, Чарльзом или же другими доверенными пациентами. Идя за двумя врачами по коридору — Грейтхауз отстал на несколько шагов, будто не доверяя этому незнакомому, хотя с виду совершенно нормальному дому, — Мэтью увидел четыре запертые двери, две на каждой стороне коридора.
— Сюда, прошу вас. — Рэмсенделл подошел к последней двери справа и очень осторожно постучал. Выждав несколько секунд, он сказал: — Мадам? Это доктор Рэмсенделл и доктор Хальцен. С нами двое посетителей, которых мы хотим вам представить.
Ответа не последовало. Рэмсенделл посмотрел на Мэтью:
— Она никогда не отвечает, но мы думаем, что она ценит эти формальности. — Он вложил в замок другой ключ и повернул. — Кроме того, мы уважаем ее право на уединение. — И несколько громче, для ушей обитательницы: — Мадам, я открываю дверь.
Это действие также не вызвало в ответ ни слова, ни шороха. Первыми вошли врачи, потом Мэтью, за ними — решительно оробевший Грейтхауз. В комнате приятно пахло — уже не садом, а какими-то цветочными духами или ароматическим маслом. Было сумеречно, синий вечерний свет лился в открытые ставни двух окон. Мэтью обратил внимание, что окна этой комнаты не зарешечены, но широко открыты вечеру и внешнему миру. Одно выходило в сад, второе смотрело на лес, где мерцали, переливаясь, светляки.
Хальцен зажег спичку, коснулся строенного фитиля в фонаре, стоящем на столе у окна в сад. Загорелось ровное пламя, озарив золотым светом обстановку, вполне отвечающую гостиной ухоженного дома в Нью-Йорке. И не просто ухоженного, решил Мэтью, оглядевшись, а поставленного на широкую ногу — так точнее. На полулежал ковер из маленьких цветных квадратов — лиловых, серых и синих, на выкрашенных голубым стенах висели картины в сверкающих позолоченных рамах. Хальцен подошел зажечь второй трехсвечевый канделябр на возвышении в другом конце комнаты, и стали видны скрытая белым балдахином кровать с орнаментом из завитков, пара кресел с высокой спинкой и серой обивкой и круглый дубовый стол, посередине которого стояла деревянная ваза со спелыми яблоками и грушами. Возле кровати расположился большой гардероб какого-то темного и дорогого дерева, столь прихотливо собранный, что Мэтью счел его творением мастера, а цену определил в небольшое состояние. По краям дверец гардероба тянулся тщательно выписанный узор из листьев и красных цветочков, а заперты они были защелкой если не из чистого золота, то очень на то похожей.
Хальцен зажег третью лампу, и ее сияние открыло тот конец комнаты, где стояли Мэтью и Грейтхауз. Осветился маленький камин — холодный, конечно, в середине лета. Примечателен был каминный экран — тонкая работа по металлу, плетенные золотом ветки дерева, на которых сидели нарисованные птицы — кардинал, малиновка, сойка и белый голубь — в своих естественных цветах, только более сочных. Над полкой висела картина в раме, и Мэтью шагнул рассмотреть ее поближе: это был пейзаж Венеции, где над каналами в синеющем закате садилось солнце — почти как сейчас за окном.
Он оглядел прочие предметы, вбирая в себя сокровищницы подробностей: бутылочки с дутыми стеклянными пробками в форме цветов на подзеркальнике, серебряный гребень и ручное зеркало рядом, шесть маленьких лошадиных фигурок из слоновой кости, наперстки, в идеальном порядке выставленные возле пары очков, на другом столике библия, пачка тонких брошюр и… да, последний выпуск «Уховертки».
— Позволите вас представить? — спросил доктор Рэмсенделл.
Мэтью оторвался от своих открытий. Рэмсенделл стоял возле окна, откуда открывался вид на лес, рядом с ним — высокая спинка темного лилового кресла, но теперь и Мэтью, и Грейтхаузу было видно, что там сидит некто с совершенно седыми волосами. Рэмсенделл обратился к сидящей в кресле даме:
— Мадам, — начал он, понизив голос, — я хотел бы представить вам мистера Хадсона Грейтхауза и мистера Мэтью Корбетта. Они приехали из Нью-Йорка, чтобы увидеться с вами. Не могли бы вы подойти сюда, джентльмены?
— Пропускаю вперед, — едва слышно выдохнул Грейтхауз.
Мэтью приблизился к Рэмсенделлу, Хальцен вышел вперед и стал смотреть.
— Это наша Королева, господа. Мы обращаемся к ней «Мадам» — из почтения к королевскому достоинству.
Мэтью остановился. Он смотрел на узкокостную, хрупкую женщину, которая не обратила на него ни малейшего внимания — лишь продолжала глядеть в окно на игру огоньков в деревьях. Ей, должно быть, за шестьдесят. Шестьдесят пять, быть может… или ближе к семидесяти? Трудно сказать. Шелковое домашнее платье скрывало ее почти полностью в светлом оттенке самой бледной из роз. На ногах у нее были домашние туфли того же материала и того же цвета, но украшенные небольшими пуговицами. У этой женщины было облако густых и тщательно расчесанных седых волос, а лицо ее, которое Мэтью видел в профиль, несмотря на глубокие морщины, казалось невинным и каким-то детским в своем покое. Она смотрела прямо перед собой, и мягкие карие глаза блестели под огнями ламп. Смотрела она только на танец светлячков, не отрываясь. Под чуть вздернутым изящным носом иногда шевелились губы, будто она о чем-то себя спрашивала или замечала для себя что-то, о чем не сообщала окружающим. На руках, стиснутых на подлокотниках, не было колец, да и вообще у нее не было ни ожерелий, ни каких-либо других примет моды. Или примет личности, подумал Мэтью.