Говорят, время лечит… Так вот, недавно он снова очутился на улице Сены. За годы, что прошли с тех пор, как рыжая женщина и священник-расстрига вымогали у него деньги, здесь все переменилось. Однако он с удивлением увидел, что навстречу ему шагает по тротуару высокая старуха с палкой. Он узнал ее издали, хотя они не виделись тридцать лет: это была она, его официальная мать. Уже не огненно-рыжая, а седая. В бутылочно-зеленом плаще военного покроя, альпинистских ботинках. Спереди болталась сума на ремне, перекинутом через плечо. Мать приближалась к нему твердой поступью. На палку не опиралась, та, вероятно, заменяла ей альпеншток.
Она тоже сразу его узнала. Он остановился там, где прежде было кафе «Фрейс», и смотрел ей в глаза, окаменев, словно встретился с горгоной. Мать сверлила его взглядом, вызывающе вздернув подбородок. Затем извергла поток ругательств на гортанном каркающем языке, — Босманс не понял ни слова. Замахнулась палкой, целясь ему в голову. Но он был слишком высок, и удар пришелся в плечо, причинив нешуточную боль.
Он отпрянул. Металлический наконечник оцарапал шею. Она оперлась на палку с важным видом, все так же спесиво задирая голову и не сводя с него глаз, показавшихся Босмансу еще более маленькими и злыми, чем прежде.
Он посторонился, вежливо пропуская ее:
— Проходите, мадам…
Она не стронулась с места. Властным жестом протянула открытую жадную ладонь. Но выяснилось, что Босманс не взял с собой денег.
Он пошел дальше. Дойдя до сквера на улице Мазарини, обернулся. Она по-прежнему стояла неподвижно с высокомерным гордым видом. Он провел рукой по шее, увидел на пальцах кровь. Царапина от наконечника палки. Господи, каким смешным и ничтожным становится со временем все, что прежде причиняло страдания, какими жалкими кажутся люди, навязанные нам в детстве и юности волей случая или злым роком. От прошлых бед не осталось ничего, кроме убогой старухи немки, дряхлой альпинистки в бутылочной униформе, застывшей на тротуаре с альпенштоком и сумой. Босманс расхохотался. Перешел Сену по мосту Искусств и наконец оказался во внутреннем дворе Лувра.
В детстве он подолгу играл тут вечерами. А вон там справа, в глубине большого Квадратного двора, был полицейский участок, у дверей дежурили двое в форме, свирепые, словно таможенники возле пограничного поста, — как он их тогда боялся! — а ныне нет и следа участка. Он брел куда глаза глядят. Стемнело. Вот и начало узенькой улочки Радзивилл, где он ждал Маргарет Ле Коз, когда ее направили в филиал «И.о. Ришелье». Она работала одна во всем здании, испытывая величайшее облегчение оттого, что на время избавлена от «надоедливого присутствия Меровея и остальных» — ее собственные слова. Маргарет им не доверяла, особенно Меровею и начальнику, брюнету, похожему на бульдога. Босманс как-то спросил, на чем специализируется «И. о. Ришелье», и услышал в ответ:
— Понимаешь, Жан, у них какие-то дела с префектурой полиции.
Маргарет сейчас же спохватилась:
— Ничего особенного, обычное делопроизводство… Нечто вроде субподряда…
Он понятия не имел, что такое «субподряд», но не решился в этом признаться, к тому же почувствовал: от дальнейших разъяснений ей хотелось бы уклониться. И все-таки задал еще вопрос:
— А префектура полиции тут при чем?
— Кажется, Меровей и другие в некотором смысле сотрудничают с полицией… Меня это, конечно, не касается… Мне платят шестьсот франков в месяц, и я всего лишь печатаю для них на машинке и перевожу отчеты. Все прочее…
Босмансу показалось, что она так подробно рассказывает о своих обязанностях, чтобы оправдаться перед ним. Он в последний раз попытался понять, что к чему:
— Чем же на самом деле занимаются в «И.о. Ришелье»?
Она развела руками:
— Ну… это похоже на арбитраж…
Об «арбитраже» он знал не больше, чем о «субподряде». Да и не хотел, чтобы она объяснила ему значение этих слов. «В любом случае, — уверяла она, — я надеюсь, что скоро найду другую работу». Оказывается, Меровей и прочие «в некотором смысле» сотрудничали с префектурой полиции… Еще одно слово приходило на ум, зловещее, вопреки ласковому благозвучию: «доносчица». Знала ли его значение Маргарет?
Он ждал ее в один и тот же час в начале улицы Радзивилл, узкой, тихой, — не видя ни единой машины, Босманс подумывал: уж не тупик ли там дальше? Ждал в темноте — дни были короткие. Два или три раза отправлялся за ней наверх, не выдерживал пронизывающего холода снаружи. Первый дом справа. Совсем низенькая входная дверь. Двойная лестница, устроенная так, что, поднимаясь, нельзя столкнуться с тем, кто спускается. Здесь был еще и черный ход, ведущий на улицу Валуа. Босманс в шутку убеждал Маргарет, что никакой Бойаваль ей теперь не страшен. Если он будет подстерегать ее у дверей, она сбежит через черный ход. Или, окажись случайно Маргарет и Бойаваль на двойной лестнице одновременно, им никогда не встретиться, так что она выиграет время и скроется. Она внимательно слушала, но подобные доводы отнюдь не успокаивали ее.
Приходя за Маргарет, Босманс пересекал просторный холл, заставленный по периметру металлическими стеллажами, с большим столом посередине, заваленным папками и ящиками с картотекой. Телефон звонил без конца, но никто не брал трубку. Она сидела в маленькой комнате с окнами, выходящими на улицу Валуа. Судя по камину и зеркалу над каминной полкой, прежде тут была спальня. Вечерами в такой странной обстановке он еще отчетливее, чем у нее в Отёе, ощущал, будто очутился с ней вдвоем вне времени, вдали от всего на свете, впрочем, это длилось недолго, вскоре они спускались по двойной лестнице и выходили на улицу Валуа.
Безмолвие, тщетные телефонные звонки в холле, стук пишущей машинки Маргарет — она как всегда заканчивала очередной «отчет», — все усугубляло впечатление Босманса, будто длится сон наяву.
Они шли к метро под аркадой Пале-Рояля, не встречая прохожих. Босманс помнил все витрины на пути к станции, и его занимал вопрос, сохранился ли хоть один из тех магазинчиков. Там торговали и цветами, и коврами, и дамским бельем (в частности, эластичными поясами для чулок по моде прежних дней), была парикмахерская, несколько кабин телефонов-автоматов, а в конце ряда — помост с кожаными креслами, куда усаживались мужчины, чтобы выходцы из Северной Африки почистили им ботинки, скорчившись у их ног. В начале галереи висел таинственный, с детства непонятный Босмансу указатель со стрелкой: «W. —С. ЧИСТИЛЬЩИКИ.»
Однажды вечером он и с Маргарет уже миновали помост «W.—С. ЧИСТИЛЬЩИКОВ» и направились к лестнице, ведущей к платформам метро, как вдруг она испуганно схватила его за руку. И зашептала, что видела Бойаваля, ей показалось, будто тот сидит в кожаном кресле и ему чистят ботинки.
— Подожди минутку, — сказал Босманс. Он оставил ее у лестницы, а сам твердым шагом двинулся к «W.—С. ЧИСТИЛЬЩИКАМ». У них был всего один клиент, худой, в бежевом пальто. Черноволосый, лет тридцати, с изможденным лицом, но, судя по виду, вполне преуспевающий. Эдакий владелец гаража на Елисейских Полях или даже ресторана в том же престижном месте. Он курил сигарету, а седой человечек, встав перед ним на колени, начищал до блеска его ботинки — и эта картина совсем не понравилась Босмансу, более того, она возмутила его до крайности. Зачастую беспредельно мягкий и застенчивый, он иногда внезапно впадал в ярость и буйство. Через мгновение его рука тяжело опустилась на плечо незнакомца и крепко сжала его. Тот посмотрел на него в замешательстве: