Остальные лошади, действуя в рамках подлинно афинской демократии, постановили: последовать примеру жеребца. Они взметнулись и помчались следом за своим пегим предводителем.
Юты — вот уж тупицы! — не сразу поняли, что произошло. Я уж было подумала, что замысел Ланселота провалился.
Первыми очухались те восемь, что покуда не вступали в драку. Вскрикнули, обернулись друг к дружке, потом развернулись, посмотрели вслед убежавшим коням и принялись звать их обратно.
А потом все как один бросились вслед за лошадьми, оставив своих бравых товарищей биться с Ланселотом, Кеем и Бедивиром.
Четверо оставшихся ютов поняли, что Фортуна отвернулась от них. Они самым постыдным образом покинули поле брани и устремились за своими товарищами. Ну и топот был! Юты — они жирные, тяжелые, так что ногами грохотали под стать коням!
Стало тихо-тихо. Осталось всего двое ютов. И оба они нацелились длинными, острющими мечами.., в Этого Мальчишку. Ну и еще в Ланселота.
Я отпустила свою жертву — отшвырнула прочь порядком надоевшего мне конюха. Он, похоже, был не против. Тяжело дыша, я шагнула вперед. Выглядело все происходящее довольно смешно, но, знаете, когда у мужчин в руках холодное оружие, да и вообще любые острые предметы, кто знает, чем это может кончиться?
«Матерь Божья, — молилась я, понимая, что молюсь я сегодня слишком часто, — прошу Тебя, не допусти, чтобы мне пришлось сжимать в руках голову Этого Мальчишки, когда он будет истекать кровью на улице Харлека!» — Хо! — воскликнула я, но никто даже головы не повернул. — Эй, вы, там! Дома есть кто-нибудь?
— Анлодда! — прокричал Этот Мальчишка. — Не надо! Лицо его побелело, как снег. В руке он сжимал какую-то суковатую палку. Правду сказать, шла она ему куда меньше, чем арфа, которую он ухитрился где-то потерять.
«Да уж, вооружился, нечего сказать!» — подумала я. И вправду, разве это оружие? Но вы сами подумайте: когда вас вдруг сбросит на скаку какой-нибудь полудохлый пони, вы разве станете разбираться, хорошо это у него получилось или плохо — вы просто изумитесь что он вообще сумел вытворить такое!
— Корс Кант Эвин, не смей со мной так разговаривать! — огрызнулась я на всякий случай, чтобы дать ему понять, как я безмерно рада видеть его живым. При этом я хорошенько топнула ногой, дабы оповестить всех остальных о своем присутствии. — Да и не с тобой я разговариваю. А с этими двумя рыбоголовыми ютами. — Я поглубже вдохнула и произнесла начальственным тоном, как когда-то меня учил Меровий. Голос родился где-то глубоко внутри меня и прозвучал неплохо — почти так, как я рассчитывала. Ну просто-таки Глас Божий. Я проговорила по-сакски, а ведь это почти то же самое, что по-ютски: ОСТАНОВИТЕСЬ И ПОСМОТРИТЕ НА МЕНЯ!
Мне таки удалось завоевать их внимание. «Здорово! — похвалила я себя.
— А теперь постарайся придумать что-нибудь поинтереснее».
Юты повертели головами, и, кажется, до них наконец дошло, какая перемена произошла в расстановке сил.
— Не кажется ли вам, — продолжала я, — что вы одиноки и несчастны, совсем как гусята, которых бросила на произвол судьбы их мамочка-утка? — «Утка? Гусыня, скорее, но это ладно. Я волновалась, вы же понимаете. Все-таки драка, и все такое прочее!» Понимание происходящего заставило ютов устрашиться. Они плотнее прижались друг к дружке и принялись судорожно отмахиваться мечами, тыкая ими во все стороны.
Кей осклабился и шагнул было вперед, намереваясь положить конец неравному бою, но Ланселот остановил его — надо же, как он, оказывается, благороден, а я и не думала!
— Кей, — сказал он, — не думаю, что есть нужда…
А вот камланнский сенешаль не так сильно, как я, порадовался происшедшей с его военачальником перемене. Он бросил на Ланселота полный непонимания взгляд — примерно таким одарила бы своего хозяина охотничья псина, если бы он вдруг запретил ей схватить подстреленную добычу. После минутного колебания Кей отступил — видимо, решил не спорить.
Но я-то видела, какие глаза были у Кея. Ох, в самом скором времени он мог предать Ланселота — и Артуса тоже. Похоже, мой… Гормант и я не единственные изменники в Придейне. Кей отвернулся от перепуганных ютов и жестом велел им убираться прочь.
Юты проделали это почти так же резво, как до них лошади, а мы, победители, остались одни.
Победители? Лично я себя победительницей не чувствовала. У моих ног рыдал мальчишка-конюх, зажав руки в паху. И мне вдруг стало дурно — мне показалось, будто я что-то выронила, потеряла.
Выронила, пролила.., о Боже, неужели преждевременное кровотечение? Но нет, ведь ночью было полнолуние, стало быть, до начала месячных оставалось еще целых две недели. Я всегда помню, когда они должны начаться.
И все же кровотечение началось, а я не поняла почему. Что же делать?
Я пробормотала какие-то извинения. Сердце мое бешено колотилось. А эти тупицы, конечно, ничего не поняли. Конечно, они и понятия не имеют о том, что это такое — быть женщиной! Я шагнула к полуразрушенной конюшне.
Дойдя до угла, я пустилась бегом. Со лба текли струйки пота, состояние было полуобморочное. Мне казалось, будто все мои внутренности вываливаются из меня.
Но когда я подняла тунику и провела рукой между ног, рука осталась сухой и чистой. Никакой крови. Ясно. Все дело в полнолунии.
И все же: что происходило?
И тут я вспомнила изменника, вспомнила его запавшие пустые глаза. И тогда, когда он сговаривался с Темным Королем, и теперь, когда его самого так подло предали. Изменник? Изменница? Мой отец или я сама?
Я упала на колени, обхватила себя руками. Он смотрел на меня в упор и отказался от меня. Совсем как Петр. Была ли я и в самом деле дочерью своего отца?
Но ведь Харлек никуда не делся. Вот он, мой город, вот она — я.
Правда, теперь тут недоставало кое-каких зданий, многие горожане погибли или бежали. И все же тут была столица — дворец, стадион, бани, фонтаны, хотя.., не бежала вода, и бани остыли.
Удивительно, как я смогла во всем признаться Ланселоту прежде, чем рассказала Меровию, Второе мое предательство было страшнее.., когда я пыталась передать послание людям отца на берег, рассказать, что я отказалась исполнить волю отца и не стала убивать Артуса, что брат мой Канастир мертв. А мое послание приняли треклятые саксы, а может, юты, которые к тому времени уже успели захватить город.
Ощущение было ужасное. Как будто я рассказала подруге о похождениях с новым любовником и обнаружила, что он — ее муж.
Я плакала, к горлу подступил ком. Все тело мое сводили спазмы — наверное, вот так мучалась моя мать, когда производила меня на свет. На этот глупый, мерзкий свет. Но даже слезы — и те покинули меня. Глаза мои оставались сухими. Семнадцать лет я прожила на свете, но ничего путного не совершила. Полжизни миновало, а мне нечем похвастаться, кроме влюбленного в меня юноши, который готов выстроить мне не дом, но храм, и петь мне не песни любви, а песни войны.