— Народ нуждается в просвещении, — вмешивается Лолита. — Без просвещения нет патриотизма.
Донья Конча смотрит на нее долгим взглядом. И в нем, по обыкновению, ласковая приязнь перемешана с неодобрением тому, что крестница вообще берется рассуждать на такие темы. Лолита знает: сколько бы ни прошло времени, какова бы ни была действительность, крестная так и не смирилась с тем, что она все еще не замужем. Какая жалость, неустанно твердит она приятельницам, такая девочка… а молодость проходит… и ведь нельзя сказать, что дурнушка… вовсе нет… и какая светлая голова… столько здравомыслия… ведет и дело, и дом, и все прочее… ах, неужели так, бедная, и останется вековать в старых девах?
— Порой слушаешь тебя, дитя мое, а кажется — кого-то из этих краснобаев, что сидят в кофейне «Аполлон»… Народ нуждается в том, чтобы его кормили и чтобы в голову вкладывали страх Божий и уважение к законному государю.
Лолита улыбается с необыкновенной нежностью:
— Это еще не все, крестная.
Донья Конча отложила недовязанное кружево в сторону и стала часто-часто обмахиваться веером, словно от беседы и жаровни стало нестерпимо душно.
— Может, и так. Но все прочее — недостойно.
Дым разведенного в стороне костра, где горят сосновые ветви, ест глаза. Пламя бросает красноватые отблески на лоснящиеся лица людей, плотно обступивших пятачок, на котором дерутся два петуха: перья кое-где срезаны до самой основы, а кое-где и вовсе выщипаны до кожи, на шпорах — стальные наконечники, клювы уже в крови. При каждой схватке зрители, поставившие на того или иного бойца, кричат — от радости или с досады.
— Капитан, ставь на черного, — советует лейтенант Бертольди. — Нам проигрывать нельзя.
Симон Дефоссё, прислонясь спиной к палисаду, окружающему площадку, завороженно следит за схваткой двух петухов — рыжего и черного, с воротничком из белых, взъерошенных боем перьев. За ними жадно наблюдают десятка два французских солдат и ополченцев, присягнувших королю Жозефу. Над этим дощатым павильоном без крыши простерлось звездное небо и массивный, угрюмый купол скита Санта-Ана.
— На черного, на черного… — настойчиво повторяет лейтенант.
Дефоссё не уверен, что это будет правильно. Наводит на подозрения, что сидящий на корточках у края площадки хозяин рыжего петуха — цыганистый, седоватый темнолицый испанец с непроницаемым взглядом — держится слишком уж бесстрастно. Либо судьба его петуха и ставки ему безразличны, либо в рукаве припрятан пятый туз. Французский капитан не очень разбирается в тонкостях петушиных боев, однако здесь, в Испании, несколько раз бывал на них и знает: истекающий кровью, обессиленный боец иногда вдруг способен обрести второе дыхание и разящим ударом клюва уложить противника лапами вверх. Иногда петухов именно для такого и готовят. Учат притворяться, будто выдохлись, будто вот-вот лягут и околеют — до тех пор, пока все не поставят на его противника. И вот тогда-то следует смертоносная контратака.
Зрители завывают от удовольствия, глядя, как под жестоким натиском пятится рыжий. Бертольди собирается доложить к первоначальной ставке еще несколько франков, однако Дефоссё вовремя ухватывает его за руку:
— Поставь на рыжего.
Итальянец растерянно смотрит на золотую монету — наполеондор, — которую капитан только что вложил ему в ладонь. Дефоссё повторяет очень веско и уверенно:
— Слушай меня, делай, что я говорю.
Бертольди после небольшого раздумья кивает и, решившись, добавляет к золотому свои пол-унции. Вручает все это служителю, принимающему ставки.
— Дай бог, чтобы не пришлось пожалеть об этом, — вздыхает он, вернувшись на прежнее место.
Дефоссё не отвечает. И не следит больше за боем. Внимание его привлекли трое зрителей. Заметив, как блеснула монета, когда он доставал ее из кожаного кошелька, они теперь уставились на капитана с настораживающим вниманием. Все трое — испанцы. Один — в альпаргатах, в полосатой накидке на плечах, двое его спутников одеты как ополченцы из вспомогательных частей французской армии — в мундирах бурого сукна с красной каймой по вороту и обшлагам, в армейских гамашах. Люди эти пользуются дурной славой — продажны и ненадежны: в прошлом были контрабандистами, разбойниками или геррильерами — тут, в Испании, не вдруг поймешь, чем одни отличаются от других, — а потом присягнули королю Хосе и теперь преследуют своих былых сотоварищей, получая треть от имущества, захваченного у истинного или мнимого неприятеля. Упиваясь собственной безнаказанной жестокостью, переменчивые и непредсказуемые, склонные творить всякого рода бесчинства над своими соотечественниками, эти ополченцы зачастую оказываются хуже и опасней мятежников и превосходят их в грабежах, разбоях и убийствах, чинимых на дорогах, в полях и лесах над теми, кого должны защищать.
Оглядев три сосредоточенно-угрюмых физиономии, капитан Дефоссё в очередной раз задумывается над двумя основными, как ему кажется, чертами испанского характера — жестокостью и беспорядочностью. В отличие от британских солдат с их ровной, беспощадной и разумной отвагой или от французов, решительных и неустрашимых в бою, как бы далеко от родной земли ни происходил он, и действующих только ради чести своего знамени, испанцы являют собою клубок парадоксов: храбрость у них перемешана с трусостью, смирение — со стойкостью. Во времена революции и итальянских походов плохо обученные, плохо экипированные и вооруженные французы стремительно превратились в опытных вояк, ревнителей чести отчизны. А испанцы, будто с молоком матери или от далеких пращуров усвоив привычку к поражению и к недоверию тем, кто командует ими, не выдерживают и первого натиска и уже при начале каждой битвы перестают существовать как армия, что, однако же, не мешает им умирать гордо и безропотно, не просить пощады ни в единоборствах, ни в мелких стычках, ни в грандиозных осадах и защищаться со свирепостью, поистине удивления достойной. Выказывать после каждого разгрома необыкновенное упорство и умение оправиться и вновь вступить в бой с неизменным фатализмом и мстительностью, никогда не проявляя при этом униженной покорности и малодушия. Кажется порой, что нет для них на свете ничего более естественного, чем сражаться, бежать, терпеть поражение и, оправившись от него, драться вновь, чтобы вновь быть смятыми и рассеянными. Генерал Мнепохрен, зовут они сами себя. Это делает их грозными противниками. Это — единственное, что не изменяет им никогда.
Что же до пресловутой испанской жестокости, то Симону Дефоссё примеры ее доводилось видеть не раз. И петушиные бои кажутся самым подходящим символом ее, поскольку безразличие, с которым эти угрюмые люди приемлют свой удел, напрочь отбивает у них и всякое подобие жалости к тем, кто попадает к ним в руки. Даже в Египте не сталкивались французы с таким зверством, как в Испании, и это в конце концов их самих подвигло на всяческого рода эксцессы. Постоянно окруженные невидимыми врагами, вечно озираясь и не снимая пальца со спускового крючка, они живут в непрестанной опасности. На этой бесплодной, растрескавшейся земле со скверными дорогами императорские солдаты, нагруженные хуже вьючных мулов, в палящий зной, под ветром или под дождем должны совершать марши для устрашения местных жителей. И в любую минуту, в начале, во время или в конце пути, или там, где они надеялись остановиться на привал, их может ожидать встреча с врагом. И не схватка в чистом поле лицом к лицу, после которой выжившие могут отдохнуть у бивачных костров, но — удар из засады, резня и пытки. Два недавних случая, хорошо известных Дефоссё, показывают, что такое война в Испании. Сержанта и солдата 95-го линейного полка, захваченных на венте Маротеры, обнаружили неделю спустя: они были распилены пополам. А всего четыре дня назад, в Роте, местный житель и его сын передали властям лошадь и снаряжение рядового 2-го драгунского полка, который был у них на постое, а потом, по словам хозяина, дезертировал. Однако вскоре в колодце обнаружилось обезглавленное тело драгуна. Он якобы пытался изнасиловать хозяйскую дочь. Отца и сына повесили, предварительно отрубив им руки и ноги, а дом разграбили.