— Ну, так что ты хотел рассказать? — спрашивает чучельник.
Толстые губы Мулата кривятся в неприятной гримасе.
— Мне, похоже, насыпали соли на хвост.
— Что? — переспрашивает Фумагаль. — Что это значит?
Мулат показывает себе за спину, в сторону Пуэрта-де-Мар:
— Это значит, что меня пасут.
— То есть следят? — Фумагаль понижает голос. — Говори ясней.
— Ходят кругами. Расспрашивают обо мне, кого могут.
— Кто?
Ответа нет. Мулат остановился перед палаточкой, где с прилавка подмигивает рыба, и сморщил свой приплюснутый нос, словно принюхиваясь.
— Вот потому я вас сюда и позвал, — отвечает он наконец. — Показываю, что мне скрывать нечего.
— С ума сошел? Может быть, за тобой и сейчас следят.
Контрабандист склоняет голову к плечу, как бы оценивая возможность этого, а потом с полнейшим спокойствием кивает:
— Я не говорю, что не может. Но отчего бы нам не увидеться на какой-нибудь невинный предмет? Скажем, вы мне заказали какую-нибудь тварь для своей коллекции. Вот, гляньте-ка. Я принес американского попугая. Довольно красивого.
Он открывает свою суму и в явном расчете на чужой нескромный взгляд показывает ее содержимое: желтоклювый, ростом дюймов пятнадцати, с травянисто-зеленым плюмажем на голове и красными боковыми перьями. Фумагаль узнает породу — это Chrysotis из Амазонии или с Мексиканского залива.
— Дохлый, как вы любите. Я обошелся без яду, чтоб не попортить. Сунул сегодня утром иголку в сердце. Или куда-то поблизости.
Снова прячет птицу в суму, протягивает ее чучельнику. Денег не надо, это вам в подарок Фумагаль незаметно озирается. Вроде бы никто в толпе не наблюдает за ними. Или хорошо маскируется.
— Мог бы написать, предупредить, — говорит он.
— Вы забыли, что я умею написать только свое имя, — без смущения скалится Мулат. — И потом, не люблю, когда бумажки остаются. Мало ли что…
Теперь Фумагаль глядит назад — туда, где неподалеку от Пуэрта-де-Мар и бутылочного горлышка квартала Бокете торгуют уже не провизией, а ношеной одеждой, фарфоровой, керамической и оловянной посудой, морскими инструментами и всяким прочим хламом, уцелевшим после кораблекрушений. На другой стороне площади, за столиками перед гостиницей на углу улицы Нуэва, куда охотно захаживают капитаны торговых судов и арматоры, несколько хорошо одетых господ читают газеты или просто наблюдают за потоком прохожих.
— Ты подвергаешь меня опасности…
Мулат щелкает языком.
— Опасности… Опасность вам, сеньор, давно грозит. И вам, и мне. Занятие наше с вами такое.
— Так зачем все-таки ты вызвал меня сюда?
— Сказать, что собираюсь отдать швартовы.
— То есть?
— Выхожу я из этого дела. Так что вы один остаетесь, без связи с теми, кто на другом берегу…
Чучельнику пришлось сделать еще несколько шагов, прежде чем он сумел осмыслить сказанное. Внезапно кольнула уверенность, что над головой у него собираются тучи. Да, помимо всего прочего, он неожиданно оказывается в одиночестве. Опасном одиночестве. И Фумагаля в его наглухо застегнутом сюртуке пробирает озноб.
— Наши друзья уже знают об этом?
— Знают. Согласились. И поручили передать вам, что свяжутся с вами. И что хотели бы и впредь получать от вас сведения…
— А почем они знают, что и за мной не следят?
— А они и не знают. А на вашем месте я бы сжег все бумажки… всё, что может вас выдать… до последнего листочка…
Фумагаль лихорадочно обдумывает, но не так-то просто рассчитать риск И свои силы. До сих пор единственной ниточкой от него ко внешнему миру был Мулат. Без него он будет и нем, и слеп. Лишен инструкций. Брошен на произвол судьбы.
— А они не думали о том, что и я захочу покинуть Кадис?
— Оставляют на ваше усмотрение. Но конечно, предпочли бы, чтобы вы, как и прежде, шли круче к ветру, по нашему говоря. И работали здесь, сколько мочи хватит.
Чучельник размышляет, устремив взгляд на здание консистории, над которым вьется по ветру желто-красный флаг Королевской Армады, — теперь его вывешивают и на вполне сухопутных ведомствах… Да, конечно, он может затаиться. Впасть в спячку, как медведь, пальцем о палец не ударить, пока не пришлют другого связника. Залечь на дно, затаиться. Ждать. Вопрос в том — чего и как долго? И еще в том, что произойдет в Кадисе за это время. Он, без сомнения, не единственный французский агент в городе, но от этого не легче. Он и раньше-то вел себя, как будто никого, кроме него, у французов нет.
— И ты полагаешь, я соглашусь?
Мулат снова щелкает языком — с безразличным видом. Он стоит теперь перед лотком, на котором вперемешку навалены карманные зеркальца, огнива с трутом, куски бритвенного мыла и прочая дребедень.
— Да это не мое дело, сеньор. Каждый поступает, как ему хочется. Мне, например, хочется соскочить, прежде чем возьмут на железный ошейник.
— Без голубей я не смогу сноситься с ними… Всякий иной способ — дело долгое и очень рискованное.
— Постараюсь уладить. С этой стороны больших сложностей не жду.
— И когда же ты намерен…
— Как только управлюсь.
Оставив за спиной площадь, они останавливаются на углу улицы Сопранис, у подножья башни Мисерикордия. В дверях магистрата часовой-ополченец в круглой шляпе и белых гетрах, привалясь к колонне под аркадой, любезничает с двумя молоденькими горожанками. Вид у него не очень воинственный.
— Так что мы с вами расстаемся, — продолжает Мулат.
Он с нагловатым вниманием изучает лицо чучельника, которому не составляет труда догадаться, о чем тот думает сейчас. О убеждениях. О верности, черт его знает кому и какой. С точки зрения Мулата, практично служащего тому, кто платит, всего золота мира не хватит на такое.
— Я бы на вашем месте тоже соскочил, не раздумывая, — добавляет он. — Кадис становится опасен. Знаете поговорку: «Повадился кувшин по воду ходить…» Самое опасное — не то, что вояки или полиция могут арестовать. Вспомните бедолагу, которого не так давно раскатали в блин, прежде чем повесить вверх ногами.
От свежего воспоминания во рту чучельника пересыхает. Какого-то несчастного эмигранта схватили прямо на улице, заподозрив невесть почему, что он — французский шпион. Толпа догнала его, забила насмерть палками, а труп повесила перед монастырем Капучинос. Не узналось даже, как его звали.
Мулат смолкает. Губы его теперь кривит не издевательская, по обыкновению, а скорее задумчивая усмешка. Он заинтересован.
— Вам видней, конечно, как поступать… Но мое мнение такое, что слишком долго шла вам карта…
— Передай там, что пока останусь.