— Войдем через боковую часовню, — продолжал сицилиец. — Там, перед дверью, ведущей в алтарь и во время мессы всегда запертой, стоит на часах только один гвардеец. Я уложу его, открою дверь, а ускок — его зовут, кстати, Пуло Бихела — ринется к алтарю и прикончит старика Корнари… Не думаю, что в свои семьдесят тот окажет серьезное сопротивление.
Он почти осекся, потому что мимо, направляясь в таверну, прошли три человека. Мост, как и почти все в Венеции, был без перил, и Алатристе похвалил себя за то, что поддел под колет кольчугу. Малатесте ничего не стоит внезапно пырнуть его кинжалом и столкнуть в канал. Впрочем, может выйти и наоборот — удар и толчок возьмет на себя он, Диего Алатристе.
— А что будет с этим… как его… Бихелой? — спросил капитан.
— Мое дело — часовой у двери, все прочее меня не касается. Не я фанатик, а он. Мученического венца желает. Пострадать за свой народ. Надеюсь, когда его схватят, я буду уже на улице. И скроюсь.
Малатеста произнес это очень холодно. Факел на стене затрещал, разбрасывая последние искры, и лицо собеседника вновь оказалось во мраке.
— А к этому часу, — продолжал он, — наши друзья Фальеро и Толедо захватят дворец дожа, твоя милость — справится с Арсеналом, а прочие, бог даст, тоже выполнят все, что им поручено.
Он замолчал и, как показалось Алатристе, коротко вздохнул:
— Незабываемая выйдет ночь. Если выйдет.
Алатристе смотрел на черно-маслянистую полоску воды у себя под ногами. Вдалеке, на оконечности канала, в неподвижной глади отражалось освещенное окно. Прямоугольник света вверху — и точно такой же внизу. Даже самое легкое колыхание воды не тревожило его.
— Полагаю, этого самого ускока ты держишь в надежном месте.
— Правильно полагаешь.
И объяснил, что Пуло Бихела — из тех фанатиков с горящим взором, от которых никогда не знаешь, чего ждать в следующую минуту. А потому он сидит в некоем доме, носу на улицу не высовывает, пока не придет время. И копит душевные силы постом и молитвой.
— Мы с ним расходимся только в одном пункте. Он говорит, дожа надо прирезать в самый миг причастия, когда священник сунет ему в рот облатку. Момент — торжественный, и всех застанет врасплох.
— Так в чем расхождение?
Малатеста задумался на миг:
— Ну, видишь ли… Ты сам уж понял, что я не больно-то набожен. Как и ты, наверное. По мне, хоть бы и вовсе не было этой поповской и старушечьей тарабарщины…. Однако у каждого есть свои… Не знаю, как сказать… Ну, понятия, что ли…
Алатристе едва ли не в ошеломлении смотрел на неразличимый во тьме силуэт:
— Только не говори мне, что тебе не все равно, когда именно завалить человека.
Малатеста как-то неловко затоптался на месте:
— Да нет… Как раз потому, что я утратил веру, какие-то мелочи особенно помнятся. Я ведь сицилиец, имей в виду.
— Так ты у нас еще и излишне щепетильный?! Быть не может. Вот в это я не верю.
— Слово «излишне» здесь излишне, — язвительно заметил Малатеста. — И совсем не к месту.
В ответ Алатристе рассмеялся сквозь зубы. Обидно, но не притворно. В самом деле — на портрете Малатесты обнаружилась колоритная подробность.
— Я бы не сказал. Да и никто бы…
Малатеста прервал его витиеватой сицилийской бранью, где поминались и Иисус Христос, и его матушка.
— У каждого есть свои… Свои, как говорится, тараканы в голове, — добавил он мгновение спустя. — Свои — у каждого…
Теперь пауза вышла долгой. И обескураживающей. Алатристе невольно отметил, что его забавляют неожиданные откровения. «Да пусть меня, как беглого раба, в кипящем масле сварят, — подумал капитан, — если я когда-нибудь мог представить себе такое: Гуальтерио Малатеста изливает передо мной душу».
— В детстве я одно время прислуживал на мессе. В Палермо.
— Мозги мне не… тереби.
На этот раз молчание было многозначительным. Сицилиец снова беспокойно пошевелился. Алатристе не удержался от сдавленного смеха:
— Черт возьми… Неужто и впрямь? Прелесть какая — прямо вижу, как ты — весь такой в пелеринке — лакаешь украдкой церковное винцо…
— Porca Madonna! Брось свои подколки.
— Стареешь, Малатеста.
— Да. Наверное. Наверное, старею. Как, впрочем, и ты.
Снова замолчали. Слышно было, как на канале весло ударяется о стену. Вскоре в темноте обозначился окованный железом нос приближающейся гондолы.
— Какие странные совпадения, — пробормотал сицилиец. — Мост Убийц. А на мосту — мы с тобой. Все же кажется, как ни крути, в мире есть какая-то гармония. Потаенное знание о том, кто мы такие есть.
— Я все же думаю, речь о том, чтобы заработать на кусок хлеба.
— Да. И по возможности — не пустого.
Под мостом бесшумно проплыла гондола, очертаниями напоминавшая гроб. При свете фонаря на корме можно было различить две закутанные в одеяла фигуры пассажиров под навесом и гондольера с веслом.
— А что, сеньор капитан, ты не чувствуешь временами, что устал?
— Не временами, а постоянно.
Гондола скрылась во мраке. И светлый прямоугольник — отражение окна — чуть закачался на черной глади канала и вскоре снова замер в неподвижности.
— А твой мальчуган… Иньиго… — сказал Малатеста. — Он сильно вырос.
— Сильней, чем ты думаешь.
— Пообещал меня убить.
— В таком случае — будь начеку. Он слов на ветер не бросает.
У воцарившегося молчания появился теперь какой-то иной оттенок.
— А ту женщину… Ну, с улицы Примавера? Помнишь ее?..
Разумеется, Алатристе прекрасно помнил старую гостиницу в Мадриде. И убогую комнатку, где дважды едва не убил итальянца.
— Ту, которая с тобой жила?
— Ее самую.
— Она два раза спасала тебе жизнь… И что с ней сталось?
— Умерла. Я в ту пору уже сидел.
— Сочувствую.
— Ей тоже досталось… — Малатеста говорил своим обычным тоном, бесстрастным и холодным. — От слуг правосудия, сам понимаешь… Альгуасилы, стражники и прочая мразь. Хотели допытаться, много ли ей известно обо мне.
Алатристе на миг прикрыл глаза. Понять, что значит «досталось», труда не составило.
— А известно ей было, разумеется, мало, — договорил он за Малатесту.
— Почти ничего. Все равно — долго после этого она не протянула. Вышла больной и нищей. Умерла на улице.
Малатеста прищелкнул языком, глубоко и сильно втянул воздух, словно здесь, на Мосту Убийц, вдруг обнаружилась его нехватка.
— В первый день Рождества, — сказал он, — конец нашему перемирию.