Она подъехала к воротам в июне 1922-го (ее выписали предыдущей осенью), и ее, разумеется, пустили внутрь. Она очень грациозно поприветствовала всех, с кем была знакома, но приехала она именно ко мне – и нашла меня за сооружением изгороди вокруг одного из пастбищ, раскинувшихся высоко на холме, с которого открывался вид на полмира. Я кинулся к ней, бросив молоток и пригоршню старательно обтесанных колышков, но даже в те мгновения, когда она становилась все ближе, обрамленная льдами и снегом, сердце мое сжималось, потому что я знал, что вскоре мне снова предстоит с нею расстаться.
Но она приехала устроить мой побег. Поскольку я был приговорен к пребыванию в Шато-Парфилаже решением суда, директор сообщил о моем отсутствии в полицию. Если бы мы остались в Швейцарии, то, полагаю, они смогли бы меня найти. Но мы не остались и они, соответственно, не нашли.
Мы добрались до местного вокзала как раз в момент прибытия поезда. Это было нетрудно, потому что мы оба в точности, вплоть до шага и секунды, знали, сколько времени требуется, чтобы добраться туда пешком или на повозке, в которую запряжен пони, так как тем из нас, кто был помоложе, поручали доставлять почту. Поезда тогда ходили по расписанию, не то что теперь (хотя доподлинно я этого не знаю, да и поезда в Бразилии не очень-то могут служить примером, коль скоро здешнее население еще не разобралось, внутри ли вагонов следует ездить или же на их крышах). Если не считать пароходов, ходивших по озеру, и повозок с запряженными в них пони, железные дороги были единственным средством передвижения. Не было там сети шоссейных дорог, нельзя было всерьез говорить о самолетах, ну и, что вполне естественно, отсутствовали океанские лайнеры, – ничто не могло отвлечь швейцарцев от единодушной приверженности к тому, чтобы поезда у них ходили строго по расписанию. Собственно, она, эта приверженность, была троедушной: французская часть швейцарского сознания любила поезда сами по себе, была в восторге от великолепной линейности железных дорог; немецкая часть настаивала на пунктуальности, как если бы каждый немец был тикающей бомбой с таймером, который требовалось периодически, в точно указанное время, переустанавливать; а итальянская часть, очень любившая еду, предлагаемую в поездах, считалась с мнениями двух остальных частей, даже если и полагала их несерьезными.
Прежде чем нас успели хватиться, мы оказались в Берне. Менее чем через три минуты после того, как прошли через портал Бернского вокзала, мы уже сидели в личном офисе директора Бернского филиала ведущего банка Швейцарии. Без всяких сомнений или колебаний, даже и глазом не моргнув, мисс Маевска сняла со счета сотню тысяч швейцарских франков, что по тем временам было целым состоянием.
Для этого она предоставила цифровой код и ответила на несколько вопросов. Я спросил, откуда у нее взялся доступ к такому состоянию и что она собирается делать с этими деньгами.
– Мы отправимся на Северный полюс, – сказала она.
– Вот оно что!
– Я знаю, что в один прекрасный день меня не станет, поэтому, пускай даже во мне и есть тяга к бережливости, я настаиваю на том, чтобы истратить эти деньги немедленно – на что-нибудь такое, о чем можно будет вспомнить.
У каждого члена ее семьи было по нескольку счетов в нескольких швейцарских банках; там и сям были разбросаны сейфы с деньгами, предназначенными для несчастный случаев или бегства.
– Для евреев, – объяснила она, – деньги по большей части служат гарантией жизни. Мы копим их, когда можем, но делаем это не из жадности, но из страха.
– Как же вы ими наслаждаетесь? – спросил я.
– Никак, – сказала она. – Но мы попробуем.
Я умолял ее вернуть деньги, испытывая что-то вроде тревоги, заставившей ее отца устроить по всему континенту тайные хранилища на тот случай, если на его детей начнут охотиться, как на крыс. Но она сказала, чтобы я не беспокоился. Он владеет пароходной линией и множеством зданий в Париже, на Елисейских Полях или поблизости, так что ее выходка не причинит вреда ни ему, ни ей, ни их будущему. Она вручила мне пятьдесят тысяч франков, чтобы я держал их при себе, и мы прогулялись по городу, прежде чем поднялись в спальный вагон, который доставил нас, лежащих в объятиях друг друга, в Гамбург.
Наш корабль назывался «Метеор». Нам пришлось дожидаться его десять дней, в течение которых мы снимали два номера в маленьком отеле посреди сада, притворяясь, что пользуемся ими обоими. Тогда-то я и узнал, что люди, натыкающиеся друг на друга, крадучись среди ночи по отельным коридорам, делают, несмотря на явную нелепость этого, вид, что и они, и те, кто им повстречался, невидимы, а за завтраком на следующее утро приобретают пунцовую окраску, напоминающую бархатный занавес в Датском оперном театре.
И даже если на следующее утро ты оказываешься в ханжеском мире, это все равно слаще, ибо тобою движет любовь, – она по самой своей сути слаще, чем та чашка чая, в которую ты по рассеянности кладешь шестнадцать ложек сахару.
Гамбург, будучи морским портом, являлся тем самым местом, куда немецкие моряки доставляли из тропиков эти желтые, пахучие и терпко-кислые плоды, которые они именовали цитрусами, – лично мне это слово представлялось как-то связанным то ли с электричеством, то ли с велосипедами. В нашем отеле было много цитрусов, достаточно, чтобы изводились запасы сахара и все вокруг казалось залитым солнцем, даже если опускался туман.
Каждый день мы проходили пешком по несколько миль. Закупали одежду для Северного полюса. Посещали мюзик-холлы и театр. А еще мисс Маевска играла на фортепиано в салоне отеля, изумляя остальных постояльцев, ибо в те времена выдающиеся музыкальные способности пользовались признанием даже среди простого народа, они ценились и уважались. Думаю, мы с мисс Маевской могли бы остаться там навсегда, но потом объявился «Метеор», пробравшийся вниз по норвежским фьордам.
Хотя нам предстояло остановиться в Эдинбурге и в Исландии, где предположительно можно было повстречать кузнечика, большая часть нашего маршрута пролегала в северных широтах, где ареал кузнечиков сведен к нулю. Мы направлялись к кромке паковых льдов Северного Ледовитого океана, что проходит около 82 градусов широты. В рекламных проспектах круиза говорилось, что, если позволят условия, мы достигнем Северного магнитного полюса, но это оказалось ложью. Лгали там и насчет северного сияния, но все же с полдюжины раз мы его видели – оно с пугающей точностью разворачивалось ровно посередине тех нескольких минут темноты, что выпадали на нашу долю, когда корабль осторожно пробирался между Шпицбергеном и полярной шапкой, маневрируя в морях, на удивление свободных ото льда.
Никто не стал бы искать нас в Гренландском море, потому что, если вдуматься, о нем и слыхали-то очень немногие – и оно было бы мгновенно отвергнуто в качестве возможного местонахождения подростка, сбежавшего из психиатрической клиники. Кроме того, мисс Маевска слышала, что свет этого мира подобен свету чистилища, что таким, насколько это подвластно человеческому воображению, предстает свет в лишенных течения времени каморах после смерти; этот свет – печальная серая определенность, позади которой ожидает неопределенная яркость, превышающая яркость солнца, торжество белого и серебряного, сравнимое со львиным рыком, нечто такое, что, подобно полярному сиянию, танцует, образуя изгибающиеся стены, веера, лучи, завесы и дуги, привлекая для этого все известные пастельные краски, равно как и те, которые еще только предстоит увидеть. Она хотела ощутить эту яркость через серый цвет, застящий ее от смертного взгляда, и в той же мере хотелось ей получить несколько недель избавления от того, что она называла своим «смертельным страхом».