– Почему это вы здесь? – спросил я тоном мужа, обнаружившего свою жену в объятиях другого.
– Меня перевели, – ответила она. – Я думала, вы в курсе.
Это было ложью.
– И кто же вас перевел?
– Мистер Пайнхэнд.
– С мистером Пайнхэндом мы разберемся.
Но я уже знал, что дело проиграно. Для разумного человеческого существа (или даже для неразумного человеческого существа) не существует ни единого способа, чтобы сражаться с бюрократией. Даже когда страну бюрократов завоевывают, они процветают, без усилий внедряясь в новый мирный организм. Бюрократы просто непобедимы. Тем не менее я схватил Дики Пайнхэнда за горло и припер его к панельной стене в его кабинете. Красный от гнева, я тряс его свиную тушу, меж тем как звуки изливались у меня из глотки, как у профессионального чревовещателя.
– Ты без спроса перевел миссис Людвиг! – вопил я. – Я здесь с восемнадцатого года, а ты только с пятьдесят первого, грязный зоофил!
– Это было решено комитетом, – донесся до меня его предсмертный хрип. – Обратитесь к мистеру Эдгару, если недовольны!
Он прекрасно знал, что это невозможно. Юджин Б. Эдгар был таким древним, что больше ни с кем, кроме своих сногсшибательных «нянечек», не разговаривал. По существу, лишь очень немногие люди могли сказать, жив ли он или умер. Какая же трагедия для человека, когда-то знавшего едва ли не все на свете, – дойти до того, чтобы все позабыть! Но он обладал собственностью. Он обладал столь многим, что, хоть он и не мог ходить, отказывался говорить и почти ничего не слышал, с ним по-прежнему обращались как с принцем – даже те, кто его ненавидел. Другие человеческие существа (сто или двести), рожденные в том же году и все еще не умершие, кутались в шали, выглядывая из них, как хомячки. Люди проходили мимо них, как если бы они были трухлявыми гнилушками. Но мистер Эдгар, привлекательный физически в той же мере, что июньский одуванчик в середине октября, привлекал к себе больше внимания, чем смогла бы привлечь выпускница Брин-Мор, явись она на работу в декольтированном платье и с тиарою на голове.
В замену миссис Людвиг, сказали мне, пока еще никого не наняли. Наймут, как только представится такая возможность. В переводе на человеческий язык это означало, что секретарши у меня не будет, как бы долго я в фирме ни оставался.
Кроме того, комитет наложил запрет на мои траты во время поездок. Мне объяснили, что, хотя это и отражает общее изменение в политике фирмы, запрет коснулся пока лишь меня одного. В общем, по ряду признаков можно было почувствовать, что звезда моя клонится к закату.
Я отправился домой и там, бессильный и одинокий, проспал целых три дня.
Когда я проснулся, то не был уже ни беспомощным, ни одиноким. Я прекрасно отдохнул, и ко мне вернулась надежда. Стоял июнь, близилась к вечеру пятница, и это был один из тех нью-йоркских вечеров, когда воздух сладостен, а жизнь мягка. На закате все стекла обратились в золото. Бриз был нежен, как в сновидении, а когда ветер крепчал, был он теплым и ободряющим.
Я знал, что останусь теперь на ногах всю ночь и что мне предстоит наблюдать за тем, как вместе с ветром рассвета будут взмывать в воздух птицы, и проследить за всеми переменами в небе, увидеть ту размытую синеву, какая бывает в нем только в пять утра.
В компании Стиллмана и Чейза со мной покончили не потому, что я не справлялся со своей работой (как раз с нею я управлялся по-настоящему хорошо), но потому, что меня оставила Констанция, а Констанция оставила меня из-за кофе.
До Констанции дорога передо мной была открыта, так как работником я был надежным и достойным всяческой похвалы, но потом, повстречав ее, я взмыл, как ракета. Как только меня начали ассоциировать с ее огромным состоянием, успех стал липнуть ко мне, как кошачья шерсть. Банкиры-инвесторы грезили этими миллиардами, и каждый хотел сидеть рядом со мною за ланчем или на заседании правления. Я быстро был внедрен в ближний круг, который все чаще и чаще принимал решения за мистера Эдгара и вскоре после его кончины вынырнет на поверхность, потрясая волосатыми лапами, полными кровавых денег.
Я считал это само собой разумеющимся. У меня не было нужды в компании Стиллмана и Чейза, так как я был вполне способен купить или учредить свой собственный инвестиционный банк. В те дни я полагал, что, чем бы я ни занимался, каблуки мои будут постукивать по полированному мрамору всю оставшуюся жизнь. Но когда мы с Констанцией разошлись, меня отбраковали из стада.
После трех суток сна я страшно проголодался и поэтому решил как следует прогуляться, а потом хорошенько пообедать. Оказавшись лицом к лицу с реальностью своего положения, я был по-настоящему счастлив – тем счастьем, какое испытываешь при уплате долга, даже если это оставляет тебя нищим.
Одевшись в хаки и белую рубашку, я поспешил наружу, в прекрасный вечер, и наискосок прошел через парк. Я надеялся, что не увижу Констанцию, исполняющую какой-нибудь кофейный танец на овечьем лугу, и надежды мои сбылись. Воздух доносил запах цветов и теплыми волнами вздымался над озерами и полями. Добравшись до площади Колумба, я зашагал быстрее, а к тому времени, когда, почти часом позже, вошел в ресторан, был совершенно готов побороться с судьбой.
Что я и сделал, хотя и не сразу. В те дни никто, кроме браминов и биохимиков, не знал об опасностях, которые таит в себе жир, и питался я соответственно. В «Голубой мельнице» заказ делали из меню, написанного мелом на доске, которую официант ставил возле вашего столика, и в тот вечер не было ничего, кроме ребрышек ягненка. Я не возражал. Их подали с крошечными, хрусткими ломтиками жареного картофеля, салатом, приправленным дух захватывающим (быть может, в буквальном смысле) рокфором и стаканом «Святой Магдалины». Для надежности я заказал всего по две порции, несмотря даже на то, что знал: сразу после еды я, несомненно, предамся излишествам в кондитерских.
Гудзон-стрит была переполнена милующимися парочками: девушки были в летних платьях, а их кавалеры – в габардиновых костюмах и при синих галстуках. То был пятничный вечер, когда впереди простирались суббота и воскресенье, даруя возможность исправить ошибки и обдумать невзгоды минувшей недели.
За соседним столиком я увидел красивую женщину. Она, должно быть, недавно приехала с побережья, ибо свежий загар придавал ее юному лицу цвет, исполненный жизненной силы. На ней был сарафан, так открывавший ее великолепные плечи и руки, равно как розовую гладкость участка между горлом и грудью, что это заставляло цепенеть всех мужчин вокруг. И я испытал чудесное замешательство, обнаружив, что она, хоть и была там с кем-то другим, глядит на меня.
Я никогда не был особо привлекательным для взоров, но по той или иной причине всегда оказывался вовлеченным в любовные истории – возможно, потому, что сам любил с такой самоотдачей. У Марлиз другое мнение: «Женщины тебя любить, потому что женщины любить сумасшедших». Так или иначе, я тут же до беспамятства влюбился в красавицу, явившуюся с пляжей Истгемптона, и обнаружил, что не осознаю ничего из окружающего, кроме того, что было в моей тарелке.