– Звучит заманчиво, – сказала она, начиная менять свое мнение о переезде.
– И у тебя будет своя собственная комната, на том же этаже, что и все остальное, так что перемещаться тебе будет легче, чем теперь. К тому же в здании есть лифт. Не придется спускаться по ступенькам. Ты будешь ходить в новую школу и научишься там многим новым замечательным вещам. И наконец, твой отец купит тебе рояль от Стейнвея, и какая-нибудь ученица целый день будет на нем заниматься. У тебя будет все, что ты любишь, потому что твои родители очень тебя любят.
Я ее обнял. Непрерывные ее движения были очень похожи на младенческое ерзанье, и я осознал, что по истечении всего-то нескольких минут полюбил эту маленькую девочку.
Вряд ли могла она хоть когда-нибудь познать любовь, замужество и материнство. Молодые люди не знают сострадания. И это всего лишь естественно. Подумайте о впечатлении, скажем, от большого носа или плохих зубов. А затем подумайте о Конни Массине, обо всей душевной красоте, обо всех знаниях и глубоких чувствах, обо всех запасах любви, которым предназначалось быть растраченными впустую. Такое случается и с дикими, и с домашними животными. С лосями, выдрами и колибри; и с нами случается, когда кого-то из лучших отбраковывают из стада за хромоту. Стадо – самое жестокое из сообществ, когда-либо возникавших на свете, и я всегда его ненавидел.
Замысел наш состоял в том, чтобы мы со Смеджебаккеном были полностью изолированы от Анжелики и Конни. Анжелика ни о чем не должна была знать, потому что случилась бы катастрофа, если бы ее лишили всего и отправили вместе с нами в тюрьму. Тем не менее, и я могу сегодня говорить об этом с полной определенностью, она добилась от Смеджебаккена ошеломляющего обещания, в котором он никогда не признается даже архангелу Гавриилу: перед тем, как грабить банк, мы ограбим что-нибудь еще. Мне это представлялось бессмысленным, и Смеджебаккен, возможно, тоже не был в восторге от этой мысли. Я не хотел этого делать, но он был связан обязательством.
– Я ведь не профессионал, – сказал он мне в один из дней, когда мы занимались оборудованием в «Астории» спального помещения для меня и механической мастерской, где предполагали изготовлять оборудование, необходимое для операции.
– Я тоже, – ответил я.
– Не думаете ли вы, что будет лучше, если мы обзаведемся кое-каким опытом, прежде чем пускаться на такое дело?
– Нет.
– Почему?
– По многим причинам. Например, потому, что новичкам везет. Когда я в первый раз выстрелил из лука, то попал в яблочко. Когда впервые играл в покер, то взял все ставки. А когда в первый раз поцеловал девушку, то мы поднялись в воздух, как два воздушных шарика.
– Она что, была такой толстой?
– Нет, просто она была счастлива. Я же сказал – новичкам везет.
– Я по профессии инженер, – сказал Смеджебаккен. – В везение я не верю. Как насчет доказательств?
Мы, с вениками в руках, стояли в верхнем коридоре дома.
– Если мы совершим два преступления, то в два раза повысится вероятность того, что нас поймают. Даже если нас не поймают в первый раз, мы можем там наследить и оставить улики, которые в сопоставлении с теми, что будут оставлены во второй раз, приведут к нашему задержанию, чего в противном случае можно было бы избежать. Я хочу выйти на поле боя чистым. Хочу появиться из ниоткуда. Когда я летал, то хорошо усвоил одну вещь: атаковать цель по второму заходу – то же самое, что атаковать в сотый.
– Это разумно, но я просто не смогу этим заняться, если мы не сделаем какого-нибудь пробного забега.
– Хорошо, – сказал я. – Тогда мы украдем «Мадонну дель Лаго» из музея Метрополитен.
Я намеревался обратить все в шутку.
– Вы решились именно на это?
– Кажется, вы хотели что-то украсть? – сказал я, вставая на защиту своей позиции.
– Нуда.
– Вот и хорошо, давайте украдем «Мадонну дель Лаго». У меня есть план.
К этому моменту я совершенно увяз – и, само собой, был совершенно обречен увязать дальше.
– Когда вы придумали этот план?
– Только что.
– В единую секунду?
– Он нуждается в некотором уточнении, но суть налицо. Суть всегда является в единую секунду – и всегда без каких-либо усилий, словно падает с неба.
Всю жизнь у меня возникали чудесные идеи – антигравитационный ящик, верблюжье ранчо в Айдахо, артиллерийская почта, – но я никогда не мог воплотить их в жизнь. Смеджебаккен, однако, не умел ничего иного, кроме как претворять идеи в действительность.
Может быть, меня в первую очередь вдохновило то неоспоримое преимущество, что отец Констанции любил «Мадонну дель Лаго». Это полотно, несмотря на глубокое к нему почтение, знатоки помещают где-то во втором эшелоне, позади великих произведений искусства. Думаю, они ошибаются – или, может быть, просто робеют. Это такая сильная живопись, что она не может не пугать тех, чья работа состоит в том, чтобы ее, живопись, оценивать. Признавая ее достоинства, они вынуждены чуть занижать оценки, в то время как другие, те, кто ее любит, но знает о дурном к ней отношении, принижают ее, чтобы сохранить дружественные отношения с другими знатоками. Это именно то, что случается с сильными, резко и явно обозначенными вещами в мире, где для выживания необходимо идти на компромиссы.
Что касается «Моны Лизы», то я всегда находил ее слишком темной. В ней избыток коричневых оттенков. Сама она заполняет собой слишком много пространства картины и, к несчастью, похожа на женщину, которая могла бы доводиться сестрой Берту Ланкастеру. С другой стороны, «Ла Темпеста» являет собой одно из тех великих полотен, которые, подобно «Мадонне дель Лаго», отмечены слишком смелым полетом воображения, слишком ярки, слишком захватывающи, слишком богаты красками и слишком ошеломляющи для легкого восприятия.
Но «Мадонна дель Лаго» представляет собой шедевр композиции. Мадонна с ребенком на руках стоит на вдающемся в озеро мысе, так что она почти полностью окружена синевой и издали предстает охваченной ореолом. Справа от нее вздыбилась похожая на бурун волна – сверкая на солнце, она навеки зависла в воздухе. Слева же, там, где мелко, вода спокойна, и покрывающая ее светотень уравновешивает волну напротив. Это выписано так, что весьма напоминает византийскую мозаику, только вращающиеся кольца или ленты заменены здесь волнами.
Это еще и шедевр цвета. В небе присутствуют самые разные оттенки – здесь и окись кобальта, и яйца малиновки, и веджвуд, и голубой отлив пушечного металла. Озеро тоже выписано в дюжине красок. Некоторые из них кажутся едва ли не тропическими, например желтоватая бирюза, другие выглядят потусторонними, еще одни – простоватыми, а кое-какие – вызывающими. Скалы написаны в защитных серых тонах, а поле – особенной, как бы глазурованной зеленой краской, добытой, должно быть, в некоем магической карьере, известном только во времена Возрождения, ибо никакая зелень сегодня не выглядит столь влажной и плотной, столь глубокой, светящейся, яркой.