Соланка проснулся на рассвете. Его разбудило ужасное шарканье в квартире этажом выше. Над ним определенно поселился какой-то «жаворонок». Соланка чувствовал себя так, словно был поднят сигналом воздушной тревоги. Его слух вдруг ужасно обострился, он различал пиканье факсовой машины наверху, слышал, как в соседней квартире хозяйка поливает цветы на окнах и в комнатах. Когда на его голую ногу неожиданно села муха, Соланку буквально выбросило из кровати. Точно человек, мгновение назад переживший встречу с призраком, Соланка стоял посреди комнаты — обнаженный, переполняемый страхом, выглядящий совершеннейшим дураком. О том, чтобы снова уснуть, нечего было и думать. Улица уже гудела на все голоса. Долго простояв под горячим душем, Соланка вынес сам себе строгое предупреждение. Мила права. Ему следует каким-то образом научиться контролировать себя. Врач! Нужно пойти к врачу и начать пить таблетки, которые тот выпишет. Как там схохмил Райнхарт? Того и гляди сердце прихватит? Да черт с ним, с сердцем. Он сам как бомба замедленного действия. Возможно, его гневные выпады когда-то и выглядели забавными, но теперь это уже далеко не шутка. Отчетливо, как никогда прежде, Соланка понял: пока он и правда не совершил ничего предосудительного, но это может произойти в любой момент. Хоть ярости еще не удалось навсегда увести его в страну, откуда нет возврата, рано или поздно она сделает это. Пока что он страшен только сам себе, но недалек тот час, когда распугает и всех вокруг. Ему не придется больше добровольно отказываться от мира — мир сам умчится от него со всех ног. Он станет человеком, при виде которого люди переходят на противоположную сторону улицы. А что, если он вдруг разозлится на Нилу? Что будет, например, если в минуту страсти она дотронется до его макушки?
Сейчас, в начале третьего тысячелетия, предостаточно лекарств, способных подавить во взрослом человеке и яростное, и инфантильное начало. В прежние времена, взвой он в публичном месте, словно заклинатель, его непременно сожгли бы на костре, как приспешника дьявола, либо швырнули бы в Ист-Ривер с камнем на шее: всплывет, значит, колдун. Или уж, самое меньшее, пригвоздили бы к позорному столбу и закидали гнилыми фруктами. Сейчас все намного проще: подпиши чек за ужин и убирайся подобру-поздорову. При этом каждому уважающему себя американцу отлично известны не менее полудюжины эффективных антидепрессантов. Представители этой нации ежедневно, как дзен-буддисты — коаны, повторяют названия фармакологических брендов: прозак, хальцион, сероквил, намскал, лоботомин; это какой-то больной патриотизм: присягаю на вечную верность американским лекарственным средствам. В общем, не допустить новых проявлений того, что случалось с Соланкой, было несложно. А потому подавляющее большинство людей посчитало бы, что предотвратить такие проявления — его святой долг. Тогда он перестанет бояться сам себя, представлять угрозу для окружающих и возвратится к нормальной жизни — к Асману, своему Золотому Ребенку, к Асману-небу, которому так нужна ограждающая отцовская любовь.
Да, но лекарства — это неизбежный туман. Вы глотаете пилюлю, и ваш мозг затуманивается. Лекарства — это полка, на которую вас подсадили, и вы сидите на ней, пока жизнь идет мимо вас своим чередом. Они как прозрачная занавеска в душе у Хичкока в «Психо». Все вещи становятся плохо различимы… Нет, вы сами теряете четкие контуры. В Соланке проснулось презрение к этому веку врачей. Хочешь стать выше? Иди к специалисту по наращиванию роста; он вставит тебе в кости металлические удлинители. Хочешь похудеть — ступай к специалисту по худобе, хочешь стать красивее — к специалисту по красоте, и так далее. Неужели все так просто? Неужели мы превратились в машины, которые своим ходом добираются до автомехаников и получают любой ремонт, какой только пожелают? Сработанные по индивидуальному заказу, с леопардовыми чехлами на сиденьях и новейшей аудиосистемой? Все существо Соланки протестовало против омашинивания людей. Разве это не то самое, против чего борется весь придуманный им мир? Разве не ради этой борьбы он был создан? Что сможет врач сказать о нем, Малике Соланке, такого, чего бы не знал он сам? На самом деле врачи ничего не знают. Все, что им нужно, — управлять, руководить тобой, дрессировать, как комнатную собачонку, или нахлобучить тебе на голову колпачок, словно ты ловчий сокол. Дай врачам волю, и они поставят тебя на колени, перебьют тебе ноги, вставят в них стальные штыри или дадут костыли, и никогда в жизни ты больше не сможешь стоять на собственных ногах.
Американец как личность вовсю перевоссоздает себя в механических терминах, но постоянно выходит из-под контроля. Эта личность говорит исключительно о себе, почти не касаясь других предметов. Возникла целая индустрия занятых устранением неполадок контролеров — знахарей, которые призваны расширять возможности и заполнять пробелы, оставленные прочими чудодеями. Их основная метода — редефиниция, переименование. Подавленность переквалифицирована в физическую слабость, отчаяние признано следствием проблем с позвоночником. Счастье есть результат правильного питания, умения расставить мебель и овладения дыхательными техниками. Счастье — это себялюбие. Личностям без руля и ветрил предписывается найти их в себе, оторвавшимся от корней — укорениться в себе же, не забывая исправно оплачивать услуги проводников-следопытов, картографов измененных состояний американского сознания, Измененных Соединенных Штатов. Естественно, старая индустрия контроля продолжила свое существование, разбираясь с более простыми, привычными случаями. Выдвинутый демократами кандидат на пост вице-президента обвинил киноиндустрию во всех недугах нации и — несколько неожиданно — предложил обратиться к богу. Бог должен стать ближе к сердцу страны. (Ближе? — удивился Соланка. Почему бы Всевышнему не поселиться в конце Пенсильвания-авеню, в непосредственной близости к институту президентской власти, и не взять на себя выполнение этой проклятой работы?) Самого Джорджа Вашингтона вытащили из могилы, чтобы показать, что он был солдатом Господа. «Без религии нет морали», — грохотал он, стоя посреди могилы, мертвенно-бледный, испачканный землей, с отрытым топором войны в руке. А ныне в стране Вашингтона при опросе недостаточно религиозных граждан выяснилось, что более девяноста процентов из них согласны видеть президентом еврея или гомосексуалиста и только сорок пять процентов — атеиста. Славьте Господа!
Несмотря на всё словоблудие, все диагнозы, всё измененное сознание, самое главное послание этого нового, не единожды подвергнутого анализу национального «я» оставалось неразъясненным. Ибо в действительности дело было во вреде, нанесенном не машине, а полному желаний человеческому сердцу, язык же сердца оказался утрачен. Именно этот невероятный ущерб и составлял подлинную проблему, а вовсе не мышечный тонус, не питание, не фен-шуй или карма и даже не безбожие или набожность. Именно этот джиттербаг, эта бешеная пляска, и сводил людей с ума — не изобилие жизненных благ, а избыток разбитых, несбывшихся надежд. Здесь, в Америке эпохи бума, которая подобна явленной в реальности грезе Китса о мифических «царствах золотых», горшку с золотом, ожидающему того, кто достиг конца радуги, людские ожидания высоки, как никогда прежде в истории, а значит, так же сильны и разочарования. Когда поджигатели пускают красного петуха, чтобы «спалить весь Запад», когда человек вдруг берет в руки ружье и начинает палить по прохожим, когда подросток хватает винтовку и убивает друзей, когда бетонная глыба крошит богатым девушкам черепа, молчаливым самовыражением убийцы движет чувство, которое не назовешь просто разочарованием, ибо это слишком слабое слово. А суть всего невероятно проста: крушение мечты в стране, где право мечтать — краеугольный камень национальной идеологии; полнейшее лишение личности всех ее возможностей в тот самый момент, когда будущее разворачивается, открывая невообразимые перспективы, сулит сокровища, о которых еще не осмеливался мечтать ни один человек на земле. В корчащихся языках пламени и налитых болью пулях Малику Соланке виделся самый важный, игнорируемый, оставленный без ответа и, возможно, ответа не имеющий, вопрос — вопрос, который гремел в его ушах и потрясал основы жизни, как «Крик» норвежского экспрессиониста Эдварда Мунка, вопрос, который он только теперь осмелился задать самому себе: и это всё? Неужели это оно? Это и есть то самое? Подобно Кшиштофу Уотерфорду-Вайде, люди однажды просыпаются и вдруг понимают, что их жизнь им больше не принадлежит. Их тела больше не принадлежат им, как и всем другим не принадлежат их тела. Они просто не видят больше причин, чтобы не открыть беспорядочную стрельбу.