Надрывный ор ребенка, прорезав дом, настиг ее посреди кухни. И ор этот — наверное, в тысячный раз — попал точно в ту цель, в какую и был направлен, в мозг Кристин.
Ни с того ни с сего (потому что к ребенку он прикасался редко), муж, пока тянулась рекламная пауза, решил пообщаться с малышом. И, видимо, ткнул его пальцем в сломанное плечо, запеленутое, конечно, но все же чувствительное, и малыш взвыл, внезапно и громко, как сирена противоугонной системы.
Кристин сорвала с горящей конфорки уже забулькавшую кастрюлю, прихлопнула ее крышкой и понеслась из кухни в гостиную.
— Я его только пощекотал, — сказал, оправдываясь, муж, беспомощно замерший, вытянув руки по швам, у кроватки.
— Все в порядке, — заверила мужа Кристин, сменяя его в эпицентре бури. — Он… просто он сейчас нервный.
— Наверное, зубки режутся, — предположил муж, отважно вторгаясь на территорию, которую, по его понятиям, обжила Кристин.
— Наверное, — вздохнула Кристин, сощурясь, прикрыв глаза из-за насыщенной грозовым электричеством близости младенца, которого она уже извлекла со свивальниками и всем прочим из кроватки и прижала к груди. — Наверное.
Через пару минут малыш, присосавшись к груди, утих. Чмоканье его напоминало мягкий шелест дождя, пробивающийся сквозь рокот барабанной сушилки. Все было таким, каким было в этот вечерний час всегда. И то, что случилось днем, уже поблекло в ее памяти, как вчерашние новости, вчерашний мужчина в сером костюме.
Назавтра Кристин уронила младенца еще раз.
Но только теперь это не было несчастным случаем, хотя и о поступке намеренном речи тут тоже идти не могло. Она опять переменяла подгузник и как раз подняла ребенка, чтобы сдуть с его чресел избыток талька. Ручонка, выбитая из плеча, была примотана к плотному тельцу малыша полоской марли, узлом завязанной на спине. Другая, свободная, лупила, пока он орал, по воздуху. Кристин, раз за разом наполняя легкие, дула на него — издали, чтобы младенец не заехал ей бьющейся ножкой в лицо.
Она размышляла о том, что может случиться, если разжать сейчас руки — так, чтобы он упал.
Держала-то она его крепко и рук разжимать не собиралась. Но душа Кристин цепенела от великого груза ответственности, возлегшей на нее, от малой малости того, что могло обратить ее в средоточие людского внимания. Ослабь один-единственный раз пальцы — и этого будет довольно. Даже если она ослабит их с перепугу — телефон вдруг затрезвонит или в дверь постучат, ее все равно выволокут под раскаленный свет общественного презрения. Как странно! Собственная жизнь Кристин исковеркана этим младенцем до неузнаваемости, ее безжалостно отсекли от существования, которое она выстроила для себя перед тем, как забеременеть, бросили на произвол судьбы, и никого, ни единого человека эта гнусная несправедливость не волнует — нет ни гневных кликов общественности, ни задающей вопросы полиции, ни социальных работников, принюхивающихся у дверей. Никто, похоже, не усматривает в случившемся ничего недопустимого, и это при том, что уверенную некогда в себе, наделенную острым умом молодую женщину жестоким, насильственным образом, обратили в волочащий по полу ноги автомат.
Одна из причин, по которым Кристин ничего теперь не могла понять в газетах, состояла в том, что, даже если судить по тем заголовках, прочесть которые ей доставало времени и сил, дети все чаще и чаще получали деньги, и деньги немалые, в виде компенсации за любые беды, какие им пришлось пережить, пока они находились во власти растивших их взрослых. Горести несчастных простирались от сексуального насилия до ошибочной диагностики неспособности к обучению, а Кристин не сомневалась, что среди них попадались такие уроды, на которых судам и время-то тратить не стоило. Впрочем, понять она не могла другого — почему никто ни словом не обмолвится о страданиях людей, которые этих деток растили. Умученные до безумия, они кончают тем, что фотографии их появляются в газетах под заголовками наподобие «ЛИК ЗЛА».
Кристин уже было вернула младенца в кроватку, и вдруг он без какого-либо предупреждения взял да и пописал. Из шишковатого членика ударила прямо ей в грудь горячая струйка мочи. И Кристин разжала, в судороге отвращения, руки, и малыш упал.
И снова он грохнулся на тощий ковер, снова хрустнули кости. И снова она немедля подхватила его, проверила, нет ли каких повреждений. Были, и на этот раз куда как худшие. На этот раз он ударился попкой.
Впрочем, на то, чтобы успокоить его, времени ушло примерно столько же, сколько вчера. Похоже, он сам уже понимал, как здорово поуродовался. И боялся навредить себе еще сильнее. Завернутый во фланелевое одеяльце, малыш взирал на Кристин с животным недоумением.
— Ме, — сказал он.
На следующий день Кристин оставила его дома, одного, а сама пошла в полицейский участок. Участок располагался неподалеку — уродливое, приземистое, собранное из готовых секций строение, стоявшее напротив ветеринарной станции и благотворительного магазинчика «Красного Креста».
Кристин вошла в стеклянную дверь, украшенную листовками насчет наркотической зависимости от растворителей и недопустимости ношения перочинных ножей. Представилась полицейскому, сказала, что нуждается в помощи.
Полицейский этот был молодым человеком с кустистыми бровями, напомаженными белыми волосами и плечами точь-в-точь как у бутылочки «Пепси». В крупных мочках его ушей различались дырки, в которые прежде были продеты гвозди с большими шляпками, а может, и просто серьги. Если бы не нашивки на его рубашке с коротким рукавом, он очень походил бы на младшего продавца из магазина готового платья для подростков. Кристин отогнала мысль о том, что никакого толка она от него не добьется, и объяснила, в чем ее беда. Она целыми днями сидит в доме одна, сказала Кристин, и потихоньку сходит с ума. Не может ли Закон помочь ей?
— Вы боитесь, что можете причинить вред вашему малышу? — спросил полицейский.
— С малышом все в порядке, — ответила Кристин. — Опасность грозит мне.
— Опасность чего?
— Того, что я вообще перестану существовать.
Наступило молчание, полицейский переваривал сказанное Кристин.
— Вы не хотите поговорить с ЖК? — спросил он, наконец.
— С кем?
— С женщиной-констеблем.
— Да какая мне разница, с кем говорить?
Он снял с телефона трубку, нажал кнопку. Спустя шестьдесят секунд Кристин уже ввели в грозящую клаустрофобией комнатенку — вроде крохотной ванной, но только с двумя стульями и столом вместо унитаза и ванны. Стены комнатенки были оклеены плакатами, призывающими к борьбе с домашним насилием. Кристин села, уже жалея о том, что пришла сюда. Ей хотелось внушить полицейским мысль о том, что, если они собираются помочь ей, не следует поступать с ней вот так, следует отвести ее в какое-нибудь приятное место, а не таскать из одной маленькой каморки в другую, еще меньшую. Впрочем, разговор начала не она. Женщина тридцати с чем-то лет, облаченная в полицейскую форму, стала задавать ей вопросы.