Марко’каин, сознававший ее правоту, поугрюмел. И тут его кольнуло новое воспоминание:
— Отец сказал нам однажды, что не доверяет ей до того, что готов прогнать ее. Она ничем не лучше гухийнуи, так он сказал.
— Да, а в другой раз мать сказала, что без нее он бы здесь не выжил. Без женщины он беспомощен, как дитя, сказала она.
— Ты уверена?
— Это есть в «Книге».
Она посидели в молчании, воображая, как отец слоняется, приволакивая ноги, взад-вперед по дому Фаренгейтов, и нестриженые седые волосы свисают ему на глаза, а свитер у него весь в дырьях, сердце разбито и кофе его совсем остыл.
— Интересно, что с ним будет теперь, после смерти матери? — пробормотал Марко’каин.
— Мы станем помогать ему, — сказала Таинто’лилит. — Если то, что он послал нас на смерть, правда, я уверена, сейчас он уже сожалеет об этом. Вот увидишь, он обрадуется нашему возвращению. И потом, с каждым годом мы будем расти. Если отец немного потерпит, мы сможем делать все, что делала мать.
И, приняв такое решение, они разожгли из «Основ антропологии» костерок. Огонь, пожирая одну за другой пятьсот шестьдесят две страницы, горел жарко и ясно, но съев последнюю, вмиг обратился в бесплотный пепел. Лайки, собравшиеся вокруг веселого пламени, разочарованно запыхтев, подняли головы и уставились на близнецов.
— Вот и все, собачки, — вздохнула Таинто’лилит.
Буря, наконец, налетела на них, и детям все же пришлось укрыться в разбитой скорлупке вертолета, залечь вместе с лайками в кабине. Теснота получилась страшная, но она-то и помогла сохранить — в уютном переплетении быстро дышащих мохнатых лаек и маленьких, негромко похрапывающих человеческих существ — телесное тепло.
Пока они спали, над горизонтом взошло солнце. Снег засиял белизной, небеса — розоватой лазурью. Температура начала подползать к нулю.
Пробудившись, близнецы выбрались, еще не твердые на ногу, из-под плотных свивальников жаркой плоти. Лайки, пока Марко’каин с Таинто’лилит, помаргивая под солнечным светом, выкарабкивались из вертолета, так и не проснулись.
Приход лета преобразил мир полностью и это, в свой черед, подняло настроение близнецов. Золотисто-белый свет и дальние, ясные перспективы вселили в детей спокойный, пусть и безосновательный оптимизм. Нависший над ними риск смерти от холода и голода вдруг стал казаться далеким — даром, что у них осталось лишь несколько жестянок с томатами, да и те, скорее всего, промерзли. Близнецам не составляло труда вообразить, как они ловят птиц, сбивая их в прямо небе метко пущенными камушками, а то и просто хватая руками с хитроумием и сноровкой высшего животного вида. Воображали они себя и вонзающими перочинный ножик в самое сердце белого медведя.
— О, посмотри!
Теперь, когда настал ясный день, они разглядели далеко на берегу тонкие султаны дыма, встававшие над горсткой жилищ. Похожие на луковицы, неопределенно пирамидальные, жилища эти были хорошо знакомы им по рисункам в блокнотах родителей. То были построенные на каркасах из китовой кости дома гухийнуи.
— Но что нам делать с матерью? — окликнула Таинто’лилит брата, побежавшего за собаками. — И как же послание вселенной?
— Это и есть послание вселенной, — ответил Марко’каин, восторг которого уже пробудил лаек, вываливавшихся теперь одна за одной из вертолета, точно бурлящий поток молочно-белой шерсти.
— Откуда ты знаешь?
Марко’каин уже возился с упряжью.
— Мышонкой чувствую! — во весь голос торжествующе крикнул он.
Итак, близнецы Фаренгейт направились к деревне гухийнуи.
В понятиях строго математических, отображаемых, скажем, посредством карты, проехать им предстояло от силы три мили, на деле же детям пришлось, чтобы вернуться на мягкий снег, на несколько сот ярдов уклониться вглубь острова. Земля здесь поднималась подобием длинного бедра, заслонившего детей от шума волн, так что ехали они в тишине, в неподвижности воздуха. На таком удалении от берега скрылось из глаз и поселение гухийнуи, хотя султаны дыма различались в небе по-прежнему.
Когда до цели осталось с полмили пути, земля странно переменилась, обзаведясь возвышениями и впадинами. Из-под снега повылезали травянистые холмики, камни размером с дом усеяли все вокруг. Собакам, чтобы огибать эти препятствия, требовались подбодрявшие их удары хлыста. Негромко повизгивая, собаки послушным рывком меняли направление — они, во врожденной их солидарности, томились по плоским равнинам и привычным запахам дома. Изобилие новизны их пугало.
Дети сочувствовали им, однако детей и самих подгоняла некая сила. Сила эта, и сила мощная, исходила сзади, от обманчиво мирного лица матери, с которого солнце стянуло маску инея, оставив одну испарину. Им следовало как можно скорее подыскать для матери место.
И вот, когда перед ними воздвигся очередной грузный валун, а до деревни гухийнуи было еще далеко, совершенно неожиданный звук заставил детей навострить под меховыми капюшонами уши.
— Хо! — воскликнул Марко’каин. — Ты слышишь?
Они, натянув поводья, остановили собак. Между камнями неслась, рикошетом отдаваясь от них, едва-едва различимая, но безошибочно узнаваемая музыка: стройные звуки пения металлической птицы.
— Часы с кукушкой! — изумленно вскричал Марко’каин.
— Но ведь это же невозможно, правда? — сказала Таинто’лилит, когда пение резко оборвалось. — Тут, должно быть, кукушка настоящая.
— Нет, это часы, — уверил ее Марко’каин. — Я даже знаю, какие. Разве ты их не помнишь?
Таинто’лилит зажмурилась, силясь поймать за хвост порхавшее по ее памяти эхо.
— Да, — почти сразу сказала она и сама удивилась. — Самые маленькие, с двумя охотниками по бокам, кроликами, которые висят вниз головами на связанных лапках, и лиловой дверцей.
— Точно, — подтвердил Марко’каин. — Те, что давным-давно исчезли из дома.
— Мать сказала, они сломались.
— А мы сказали: Разве отец не может их починить?
— А она сказала: Не лезьте с этим к отцу, не то я на вас рассержусь.
— А потом сказала: Одними часами меньше, для вселенной это разницы не составляет.
— И мы записали ее слова в «Книгу».
— Да. Кажется, что это было только вчера.
— Это было давно.
Они осторожно направили собак к тому, чего уже не было слышно: к незримым звуковым следам маленького механического дрозда, следам, которые вполне могли оказаться мороками, порождениями ложных воспоминаний.
Однако за новым поворотом нужда в каких-либо поисках сразу отпала. На маленьком бесснежном участке расчищенной земли, укрытом высокими камнями от просторного мира, стоял один-единственный дом гухийнуи. Он был во всех отношениях тождественным рисункам таких домов, заносившимся матерью в ее блокноты: внешняя оболочка из китовой, затвердевшей от дубления и смол кожи, натянутой на китовой же кости переплетенный веревками остов, отсутствие окон, стянутая ремешком входная щель и крохотный дымоход в самом центре, торчащий вверх, как почерневший от дыма фитиль. Только сейчас дым из него не шел, да и звуков какой-либо жизни из дома не доносилось — никаких признаков общей суеты, кипучей мужской работы, которую Уна Фаренгейт так часто расхваливала перед тем, как вдрызг разругаться с мужем.