И как раз когда он находит ключ и почти уж ухитряется вставить его в замочную скважину, дверь распахивается, и Уильяма приветствует Летти — глаза у нее припухли, звонок явно разбудил ее, задремавшую в прямом кресле. Даже в свете единственной свечи, которую она держит в руке, Уильям различает красноту ее левой щеки, покрытой складками, которые оставил рукав униформы; можно не сомневаться, что и Летти так же отчетливо видит его припухший красный нос и испарину на лбу.
— Где Клара? — спрашивает он, когда Летти помогает ему выбраться из пальто. (Руки у нее сильнее Конфеткиных, но не так проворны.)
— Легла, мистер Рэкхэм.
— Хорошо. Ложитесь и вы, Летти.
Ему осталось исполнить, прежде чем отправиться спать, еще одну непременную обязанность, а без путающейся под ногами Клары сделать это будет намного легче.
— Спасибо, мистер Рэкхэм.
Он смотрит, как служанка поднимается по лестнице, дожидаясь, когда она уберется в свой чердачный закуток. Затем поднимается следом, сворачивая к спальне Агнес.
Уильям входит в эту спальню, — в ней душно и тягостно, как в закрытой стеклянной банке, думает он. Когда он только начал ухаживать за Агнес, она носилась, точно девочка, по зеленым лужайкам Риджент-Парка, и яркие юбки ее плескались под ветерком; ныне ее территория — это затененный плотными шторами склеп. Уильям с опаской принюхивается; не пропитайся он к этому времени бренди, ему удалось бы различить душок спирта для притираний, пролитого на ковер новым доктором, пытавшимся смочить им ватный тампон.
Подняв свечу повыше, Уильям подходит к кровати и видит лицо жены, наполовину зарывшееся в слишком большие, слишком пышные подушки.
Она ощущает его приближение — губы ее чуть подергиваются, вздрагивают невесомые ресницы.
— Клара? — тоненько спрашивает она.
— Это я. Уильям.
Глаза Агнес приоткрываются с быстротою щелчка, показывая незрячие белки, на которых, совершенно как играющие рыбки, появляются и исчезают, вращаясь, ярко-синие райки. Ясно, что она, одурманенная, уже проделала половину пуги к своей волшебной стране, пролетела по лабиринтам монастырей не то замков, которые ей так нравится навещать.
— А где Клара?
— Тут, за дверью, — лжет он. Как же она боится остаться с ним наедине! Как ненавистны ей его прикосновения! Жалость Уильяма к жене так сильна, что он тоскует по волшебной палочке, один взмах которой позволил бы навсегда отогнать ее болезни; но и обида сильна не менее, так что, если б ему и вправду попала в руки волшебная палочка, он мог бы с не меньшим вероятием обрушить ее на голову Агнес, расколов ее жалкий череп, точно яичную скорлупу.
— Как ты себя чувствуешь, дорогая?
Она поворачивает к нему лицо, глаза ее на секунду приобретают осмысленное выражение, затем устало закрываются.
— Как плывущая по темной реке потерянная шляпка, — негромко произносит она. В голос ее вернулась прежняя музыка — как прекрасно звучат он, даже когда Агнес городила всякую чушь.
— Ты помнишь, что сказала мне перед обмороком? — спрашивает он, поднося свечу поближе к жене.
— Нет, дорогой, — вздыхает она, отворачиваясь, зарываясь носом в теплую белую вмятину, уже заполнившуюся ее волосами. — Что-то плохое?
— Да, очень плохое.
— Мне жаль, Уильям, мне так жаль, — голос ее заглушается хлопковым гнездышком. — Ты сможешь простить меня?
— В болезни и в здравии, Агги: такую клятву я дал.
Он стоит рядом с ней еще минуту-другую; произнесенные ею слова извинения медленно стекают по его пищеводу, словно глоток бренди, понемногу согревая его изнутри. Затем, решив, что они — лучшее, на что он может рассчитывать, Уильям поворачивается, чтобы уйти.
— Уильям.
— Ммм?
Лицо ее снова всплывает на поверхность и теперь на нем, испуганном, поблескивают в свете свечи слезы.
— Я по-прежнему твоя маленькая девочка?
Он крякает от боли, которую рождает этот совершенно неожиданный удар, попавший в солнечное сплетение его тоски по прошлому. Капли горячего свечного сала падают на его уже обожженную руку, кулаки и веки Уильяма сжимаются одновременно.
— Спи, бесценная моя, — хрипло отвечает он, пятясь к двери. — Завтра будет новый, совсем новый день.
Одним солнечным днем конца апреля 1875 года армия тружеников, рассеянная по огромным холмистым лавандовым нивам, на минуту прерывает свои труды. Утопающие по колено в озере Lavandula [53] работники застывают, опираясь на мотыги, у ведерок, в которые они собирают слизняков, и глазеют на молодую красавицу, идущую мимо них по разделяющей акры дорожке.
— Эт ктой-то? — перешептываются они, и любопытство округляет глаза их. — Ктой-то?
Но никому это не ведомо.
Платье на леди цвета лаванды; белые перчатки ее и шляпка — точно цветы, выросшие из шеи и запястий. Замысловатые плиссе и рюши, овивающие, точно путы, наряд красавицы, сообщают ей сходство с увеличенной до человеческих размеров соломенной куколкой.
— А при ней-то кто?
Женщина гуляет здесь не одна, да и ничем не обремененной ее тоже не назовешь. Она с превеликим тщанием катит перед собой по лабиринту дорожек колесное кресло, нагруженное чем-то трудно определимым. Это дряхлый калека, укутанный в одеяла и шали, даже голова его обмотана шарфом, хоть день нынче тихий и теплый. А обок старика и женщины, которая его катит, вышагивает третий сегодняшний гость: Уильям Рэкхэм, владелец окрестных угодий. Он что-то говорит и говорит часто; старик высказывается лишь время от времени; женщина не произносит почти ни слова; однако стоящие рядами работники успевают, пока эта процессия минует их, уловить обрывки разговора.
— Как думаешь, кто она? — спрашивает высушенная солнцем жена у своего высушенного солнцем мужа.
— Надоть, дочь старика. Не то внучка. Старик-то, видно, богат. Похоже наш Кудрявый Билл желает дела с ним обделывать.
— Тогда пусть поторопится. Старый-то хрен того и гляди ноги протянет.
— Да, Хопсом, по крайности, на своих двоих ковыляет.
И они снова приступают к работе, погружаясь в два раздельных потока растительности.
А тем временем, чуть дальше замирают и вглядываются в проходящих господ другие работники. Ничего подобного — леди, посещающей поля, — во времена отца Уильяма здесь видано не было; Рэкхэм Старший предпочитал держать благовоспитанных дам подальше от своих угодий — из страха, что от увиденного там сердца их обольются кровью. Последней, кто здесь появлялся, была его супруга, — лет уж двадцать назад, еще до того, как она наставила ему рога.