Он замолкает, переводит взгляд на Уильяма Рэкхэма и плотоядно оскаливается:
— А какой костерок получился бы из этого вашего добра, мм?
— На самом-то деле, сэр, — с надменной терпимостью отвечает Уильям, — костер разводят здесь каждый год. Видите ли, мои поля разделены на участки соответственно возрасту того, что на них растет. Некоторым кустам уже пошел пятый год, они выдохлись и в конце октября их сожгут. И уверяю вас, огонь будет настолько силен, что весь Митчем пропахнет лавандой.
— О, какое чудо! — восклицает Конфетка. — Как я хотела бы попасть сюда в это время!
Лицо Уильяма рдеет от гордости — здесь, на холмике, — подбородок выпячивается в направлении принадлежащей ему империи. Какое чудо сотворил он: недавний изнеженный бездельник, пребывавший в стесненных обстоятельствах, стал ныне хозяином этой фермы с ее странно смуглыми работниками, снующими, точно полевки, между кустами лаванды. И шум их труда тоже принадлежит ему, и аромат миллиона цветов, и небо над ними, ибо — если все это принадлежит не ему, то кому же? О, разумеется, Бог по-прежнему владеет всем — предположительно, — но где следует провести разграничительную черту? Только помешанный стал бы настаивать на принадлежности Богу Паддингтонского вокзала или кучи коровьего навоза — так зачем же играть словами, отказывая Уильяму Рэкхэму во владении этой фермой и всего, что находится над и под нею? И Уильяму вспоминаются стихи Писания, которые отец его любил цитировать вечно питавшему сомнения юному Генри: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте (Рэкхэм Старший особо нажимал на это слово) над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле».
Уильям так живо припоминает эти слова, что ощущает себя едва ли не возвратившимся в маленькое тельце, которое занимал в семилетнем возрасте, — плетущимся при первом его посещении этой фермы за старшим братом. Отец, в ту пору темноволосый и рослый, привез их на лавандовые поля, решив, что эта часть его царства может показаться наиболее привлекательной мальчику, который в один прекрасный день оное унаследует.
— А этим леди и джентльменам разрешают уносить домой хотя бы часть лаванды, которую они собирают, отец?
Детский голос Генри — да, Генри, ибо Уильям и в семь лет таких дурацких вопросов не задавал, — доносится до него через все эти годы, чистый, как звон колокольчика.
— А им и не нужно тащить ее в дом, — снисходительно осведомляет своего первенца Генри Калдер Рэкхэм. — Они пропитываются запахом лаванды, просто работая здесь.
— Я думаю, это очень приятное вознаграждение. (Каким же ослом был Генри — всегда!)
Отец хохочет:
— Они работают не только за него, мой мальчик. Мне приходится еще и деньги им платить.
Недоверчивое выражение, появившееся на лице Генри, должно было уже тогда сказать старику, что он выбрал в наследники не того сына. Но не важно, не важно… Время возвышает всякого, кто достоин того.
— Ну тыыы!
Уильям, не обращая внимания на отвратительное брюзжание полковника Лика, окидывает, перед тем, как спуститься с Улейного холма, взглядом свои поля. Все здесь осталось таким же, как в пору его детства — вот разве работники не могут быть теми, что трудились во владениях Генри Калдера Рэкхэма двадцать один год назад, ибо мужчин и женщин тоже приходится, когда они ослабевают, выпалывать и уничтожать, точно выдохшиеся пятилетние растения.
Морщинистая, плотного сложения женщина, несущая на спине набитый ветками мешок, проходит мимо Уильяма и его гостей, кивая им угрюмо и угодливо.
— Вы рассказывали нам, мистер Рэкхэм, о пятилетних растениях, — раздается голос Конфетки.
— Да, — громко отвечает Уильям, глядя на приближающегося к ним второго работника с мешком за спиной. — Некоторые производители собирают урожай и с шестилетних кустов. Но только не Рэкхэм.
— А как скоро после посадки лаванды ее можно использовать, сэр?
— На второй год — хотя наилучшего качества она достигает только на третий.
— И сколько же лавандовой воды дают ваши поля, сэр?
— О, несколько тысяч галлонов.
— Поразительно, не правда ли, дедушка? — спрашивает старика Конфетка.
— Э? Дедушка! Да ты своего деда и не видела никогда!
Конфетка, повертев головой, убеждается, что работники с мешками отошли достаточно далеко и разговора их не услышат.
— Накличете вы нам беду, — погребальным шепотом выговаривает она Полковнику и в виде предостережения дергает его кресло за ручки. — Даже уличный попрошайка не доставляет столько хлопот, сколько вы.
Старик оскаливает зубы и выпутывает жутковатую голову свою из ее свивальников.
— А чего б ты хотела? — ухмыляется он. — Этим любые хитрости и кончаются. Шарады! Маскарады! Ха! Я не рассказывал тебе про лейтенанта Карпа, с которым служил в последнюю большую войну? (Под этим он разумеет не войну с ашанти и даже не Индийское восстание, но войну Крымскую.) Вот хороший пример хитрости! Карп напялил женский плащ, шляпку и попытался пролезть в них за линию фронта, а ветер как дунет, да как задерет ему плащ аж на голову, ну и оказался он у всех на виду — ковыляет кое-как, а между ног мушкет болтается. Никогда больше не видел, чтобы в одного человека столько палили. Ха! Ха! Ха! Хитрости!
Гогот его разносится по окрестным полям, и в них поднимается несколько голов.
— Весьма забавный анекдот, сэр, — холодно произносит Уильям.
— Не обращайте на него внимания, Уильям, — говорит Конфетка. — Он скоро заснет. После полудня он всегда дрыхнет.
Колючий подбородок полковника Лика гневно вздергивается:
— Это было годы назад, шлюшка, мне тогда нездоровилось! А сейчас я поправился!
Конфетка склоняется к нему, пальцы одной ее руки впиваются в правое плечо Полковника, другая ласково поглаживает левое.
— Виссски! — напевно сообщает она ему на ушко. — Виссссски! Через несколько минут полковник Лик уже обмякает, похрапывая, в кресле. Уильям Рэкхэм и Конфетка стоят в тени дуба, наблюдая издали за усердными тружениками. Конфетка так и пышет жаром — и не только от непривычных усилий, коих потребовало от нее катание Полковника в кресле, — ее переполняет счастье. Всю свою жизнь она считала себя горожанкой, полагала, что природа (которую знала лишь по одноцветным гравюрам и романтической поэзии) ничего дать ей не сможет. Теперь она с ликующей безоглядностью отбрасывает эту мысль. Ей необходима уверенность в том, что она проходит под этим великолепным синим небом, по этой мягкой, зеленой земле не в последний раз.
— Ах, Уильям, — говорит она, — ты ведь привезешь меня сюда снова — на большой костер?
— Да, конечно, — отвечает он, ибо распознает в ней свечение счастья и знает, кто его породил.
— Обещаешь?
— Даю слово.