(Вид, надо сказать, замечательный — и не только для самой Агнес, но и для других. В последнее время она пристрастилась шить платья и перчатки из новомодной ткани, которая словно светится в полумраке. И потому, когда зал, театральный или оперный, предвкушая трагедию, которой предстоит разыграться на сцене, погружается в темноту, Агнес Рэкхэм остается вполне различимой. Сидящие на балконе зрители видят, как ее белая рука поднимает к глазам миниатюрный бинокль, как миссис Рэкхэм смахивает слезу сострадания, ибо биноклик ее это на самом-то деле замаскированный флакончик с нюхательными солями, изрядно едкими для глаз.)
Таким манером Агнес отсиживает вагнерова «Лоэнгрина» в «Королевской итальянской опере», и мейерберовых «Гугенотов», и вердиевский «Реквием», которым дирижирует сам пугающе чужеземный синьор Верди, в «Ройял-Алберт-Холле». Кроме того, она посещает и затем обсуждает со
знакомыми «Гамлета», поставленного в «Лицеуме» мистером Генри Ирвингом, — даваемая там для затравки «Рыбка из пруда» с участием миссис Комптон доставляет ей удовольствие много большее, но об этом она благоразумно умалчивает. Разнообразия ради — и чтобы было о чем после поговорить — Агнес отправляется и на «Гамлета», представляемого в театре «Ройял» по-итальянски синьором Сальвини, и находит его превосходным, в особенности сцену поединка, куда более яростного, чем в том, другом «Гамлете»; вот, правда, итальянская Офелия кажется ей особой довольно вульгарной и потому заслуживающей смерти в большей, нежели английская, мере. (Агнес и сейчас еще содрогается при воспоминании о том, как многие годы назад ей, посетившей картинную галерею, попалось на глаза ужасное полотно Милле, о потрясении, которое она испытала, увидев юную, ни в чем не повинную леди, ее примерно лет и комплекции — хорошо хоть не блондинку, — выуженную из воды, мертвую, с открытыми глазами, и мужчин, разглядывавших ее, восхищаясь тем, как хорошо она «сделана».)
Одна в своей спальне, Агнес крестится, затем нервно оглядывается — вдруг кто увидел.
— Клара? — на пробу произносит она, однако Клара все еще отсутствует — сплетничает, вне всяких сомнений, с горничной миссис Максвелл, Шинед, или с кем там она проводит сегодня свой свободный вечер.
«Мне следует подумать о том, чтобы подыскать горничную, которая будет ближе ко мне по развитию, — такая мысль внезапно приходит Агнес в голову. — Если говорить честно, когда я попыталась объяснить ей все значение „Психо“, она не поняла ни единого слова».
(К сведению тех достойных сочувствия лиц, коим не понятно, о чем идет речь: Агнес вспоминает здесь о первом показе в «Лицеуме» механического человечка ростом с ребенка, каковой человечек танцевал и проделывал кунштюки без, по словам программки, «помощи проволочек и соучастников».)
«Психо», считает Агнес, это лучшее, что она до сей поры видела на театральных подмостках Сезона. И действительно, демонстрация его разволновала Агнес настолько, что она почти не слышала недовольного бормотания Бодли и Эшвелла, сидевших слева от ее мужа. Она ничуть не усомнилась в полной независимости «Психо» от джентльмена, который стоял рядом с ним на сцене, в том, что источник жизни человечка сокрыт в незримом Где-то Там. Фокусы, которые показывал сей обладатель бесшумно вращавшихся конечностей, ничего для нее не значили, нет, ее безумно взволновала мысль о бессмертии человечка. Если тело самой Агнес
вдруг погибнет (в пожаре, к примеру, который мог бы охватить вот этот самый театр!), душе ее придется отправиться в Чистилище. А «Психо» все будет нипочем. Раздавите его, разбейте на кусочки и от него ничего не останется, но после его соберут заново, и душа человечка просто-напросто вскользнет обратно в механическое тело. О, счастливчик!
Агнес уже стоит у окна, оглядывая, в надежде увидеть ангела-хранителя, границы парка и сжимая в кулачке носовой платочек. Стриг, копошащийся на клумбе гортензий, приветствует ее взмахом руки. Агнес улыбается, затем опускает взгляд к кулачку. Она раскрывает его и платочек расправляется на ладони, целый и невредимый. О, как ей хотелось бы походить на этот платочек!
В последнее время Агнес много думает о Смерти и Воскрешении. Странный предмет для размышлений, особенно посреди сумбура и суеты Сезона, но тут уж ничего не поделаешь — таков философический склад ее ума. Она может веселиться, может очаровывать гостей пением, но, право же, существует ли в Жизни хоть что-то более важное, нежели участь, ожидающая тело человеческое после Смерти?
Вы только никому об этом не рассказывайте, но Агнес с недоверием относится к Небесам, какими изображает их традиционная религия, посмертный рай призрачных духов нисколько ее не привлекает. Чего она хотела бы, это очнуться в Обители Целительной Силы, сохранив свое тело, готовое начать новую жизнь. Почти каждую ночь ей снится один и тот же сон, в котором она проходит под увитой плющом опускной решеткой Обители, — уже не Агнес Рэкхэм, проживающая в Ноттинг-Хилле на улице Чепстоу-Виллас, но, тем не менее, и не бесплотный дух.
Как хорошо было бы поговорить об этом с ее деверем, с Генри. В нескольких спрятанных под кроватью Агнес спиритуалистических книгах присутствуют упоминания о Рае на Земле. Священное Писание предрекает (так, во всяком случае, говорят авторы этих книг), что настанет время и те, кто вел добродетельную жизнь, предъявят права на воскресшие тела свои… Конечно, Генри мог бы рассказать ей об этом побольше, ведь он так хорошо знает Библию и другие мистические сочинения! (К тому же он нравится Агнес. Генри не походит на других знакомых ей англиканцев, в нем есть что-то неуловимо католическое. Он напоминает ей, совсем немного, Святых и Мучеников. Уильям сказал ей как-то, что причина, по которой Генри все еще не стал священником, состоит в том, что он считает себя недостаточно чистым и одухотворенным для сана, однако Агнес подозревает, что это чушь — на самом деле, англиканское вероисповедание недостаточно чисто и одухотворено для Генри.)
— А Генри сюда приглашен? — спрашивает она у Уильяма при их появлении на каждом приеме.
— Нет, — всякий раз отвечает Уильям.
Или: «Откуда мне, черт побери, знать»; или: «Если и приглашен, сомневаюсь, что он тут появится». И точно, Генри Рэкхэм не появляется никогда.
— А сюда? — продолжает настаивать Агнес, когда посещает с мужем какое-нибудь общедоступное представление. — Уж сюда-то всякий может прийти.
— Генри питает отвращение к опере, — бормочет в ответ Уильям, недовольный тем, что ему приходится тратить бесценное время на исполнение светских обязанностей. Или: — Генри не любит театра. И я не стал бы винить его за это.
— Уильям, дорогой, выше голову: здесь миссис Абернети.
И Агнес, исполнившись новой решимости показать себя в наилучшем свете, набирает в грудь побольше воздуху, прижимает к груди «биноклик» с нюхательными солями и прорезает сверкающий вестибюль, дабы занять свое место… ну, если не среди самых что ни на есть сливок общества, то уж определенно в ближайшей их окрестности.
Как ни хотелось бы Агнес, случайно обернувшись при одном из выходов в свет, увидеть направляющегося к ней Генри Рэкхэма, желание ее так и не сбывается. И тем не менее, одна верная спутница у нее имеется, хоть Агнес о том и не подозревает: особа, которая проталкивается сквозь толпу, чтобы оказаться поближе к ней; которая и в самую бурную погоду отважно выходит из дому, чтобы попасть в один с нею театр; которая платит немалые деньги, чтобы сесть поближе к ней и смотреть, как под меркнущими лампами мягко светится ее платье.