Минуту-другую спустя в столовую Рэкхэмов входит раскрасневшаяся Летти.
— С вашего дозволения… — с жеманной улыбкой произносит она и приседает в реверансе — насколько ей, держащей на каждой подрагивающей ладони по большому, изрядно нагруженному подносу, таковой удается изобразить.
— Благодарю вас, Летти, — произносит Агнес, наблюдая за мужем, пока на стол выставляются одно за другим блюда: настоящий завтрак из тех, какие подают, лишь когда в доме наличествует хозяйка, умеющая добиться его приготовления.
Над яйцами еще поднимается парок, ломтики бекона хрустки и крепки до того, что ими хоть масло намазывай, сосиски проварены как полагается, ни одна не лопнула; коричневатые, точно суглинок, грибы, рулеты, оладьи, идеально поджаренные почки — все это и многое иное расставляется перед Рэкхэмами.
— Что ж, надеюсь, на аппетит ты сегодня не жалуешься, дорогая, — не без язвительности произносит Уильям.
— О нет, — заверяет его Агнес.
— Стало быть, чувствуешь ты себя хорошо?
— Вполне, благодарю, — она обезглавливает яйцо: желток его до того шафранов и мягок, что лучшего и желать не приходится.
— Ты и выглядишь очень хорошо, — отмечает Уильям.
— Спасибо, — она шарит глазами по стенам в поисках вдохновения, которое позволит ей продолжить разговор. И хоть никаких окон с места, на котором Агнес сидит, не видно, она вспоминает вдруг дождь, который всю ночь составлял ей компанию, исчерчивая окна спальни наверху.
— Должно быть, это погода улучшила мое самочувствие — задумчиво произносит она. — Ужасно странная погода, ты не находишь?
— Угум, — соглашается Уильям. — Очень мокрая, но далеко не столь же холодная. Не правда ли?
— Да, верно, морозливости больше нет. Если, конечно, существует такое слово, «морозливость».
(Какое облегчение! На отсырелом фундаменте погоды все же выстраивается пусть и худосочный, но разговор.)
— Что ж, дорогая моя, если такого слова и не существует, ты только что сделала английскому языку хороший подарок.
Агнес улыбается, но, к сожалению, Уильям именно в эту минуту вглядывается в рулет, пытаясь понять, из чего тот изготовлен — из говядины или из баранины. И потому улыбку приходится продлить до мгновения, в которое он поднимает взгляд и замечает ее, — правда, к этому времени, хоть Агнес и продолжает удерживать первоначальную складку губ, улыбка лишается чего-то трудноопределимого.
— Полагаю, ты слышала эту… перебранку? — осведомляется Уильям, указывая в примерном направлении вновь возобновившегося змеиного шипа.
— Я ничего не слышала, дорогой. Только шум дождя.
— Думаю, после ухода Тилли слугам стало не хватать направляющей руки, которая указывала бы, кому и чем следует заниматься.
— Бедная девочка. Мне она нравилась.
— Они ждут этих наставлений от тебя, дорогая.
— Ах, Уильям, — вздыхает Агнес. — Все это так сложно, так скучно. Они прекрасно знают, что следует делать; неужели им не по силам самостоятельно распределить обязанности между собой?
И она опять улыбается, радуясь случаю вспомнить нечто уместное, относящееся до общего их прошлого:
— Разве здесь не то, о чем ты так часто говорил: не социализм? Уильям сердито выпячивает губы. Социализм вовсе не означает, что прислуге дозволяется учинять беспорядок и погружаться в анархию. Но ничего, ничего: в день, подобный этому, не стоит выходить из себя по таким пустякам. Вопросы обслуживания скоро будут разрешены — по крайней мере в доме Уильяма Рэкхэма — недвусмысленно и окончательно.
Существует проблема более неотложная: разговор их того и гляди испустит дух. Уильям обшаривает свой мозг в поисках чего-то способного заинтересовать жену, однако находит в нем одну лишь Конфетку — Конфетку во всех его углах и закоулках. Но ведь за три не то четыре недели, прошедшие со времени последнего его завтрака в обществе Агнес, он наверняка повстречался хоть с кем-то, кто знаком им обоим!
— Я… я недавно встретил Бодли и Эшвелла, по-моему… по-моему, это было во вторник.
Агнес склоняет головку набок, стараясь изобразить внимание и интерес. Бодли и Эшвелла она не переносит, однако не следует упускать счастливой возможности поупражняться в преддверии лондонского Сезона, во время которого ей придется помногу беседовать, подделывая интерес к ним, с людьми решительно неприятными.
— И что же? — осведомляется она. — Чем они нынче заняты?
— Пишут книгу, — отвечает Уильям. — О молитве, о действенности молитвы. Полагаю, она наделает много шума.
— Им он придется по сердцу, не сомневаюсь, — Агнес выбирает несколько грибков, аккуратно пристраивает их на гренок. Небольшое число лакомых кусочков времени уже подъедено, однако неудобоваримая вечность осталась почти нетронутой.
— Генри так и не заглянул к нам в прошлое воскресенье, — замечает она, — ив позапрошлое тоже.
И выдержав, дабы муж свыкся с новым поворотом беседы, короткую паузу, произносит:
— Мне он нравится, а тебе?
Уильям моргает, он в замешательстве. Чего Агнес стремится достичь, говоря о его брате так, точно он — некий занятный господин, с которым она познакомилась в гостях? Или жена дает ему понять, что радеет о Генри много больше, чем он?
— Наши двери всегда открыты для него, дорогая, — говорит Уильям. — Но, возможно, он находит нас недостаточно благочестивыми.
Агнес вздыхает.
— Я благочестива настолько, — отвечает она, — насколько допускают мои обстоятельства.
Уильям решает, что в эту тему лучше не вдаваться, ничего кроме неприятностей она не сулит. Лучше съесть сосиску, пока та еще не остыла. Воображение рисует ему голую женщину с огненно-рыжими волосами, — она ничком лежит на кровати, белое семя его поблескивает на алых губках ее влагалища. И Уильяму приходит вдруг в голову, что он все еще не видел ее грудей. Вглядываясь в эту картину, он жаждет, чтобы женщина, перевившись в талии, повернулась к нему, но ничего не происходит, — пока Агнес не прерывает молчания.
— Я вот все думаю, что если… — она нервически прижимает пальцы ко лбу, затем, спохватившись, спускает их к щеке. — Что будет, если погода такой навсегда и останется… Дождливой… Дождь обратится в норму, а ясное небо в диковину?
Муж смотрит на нее, демонстрируя готовность прождать столько времени, сколько ей потребуется, чтобы вернуться к осмысленному разговору.
— Ну, то есть, — набрав воздуху в грудь, продолжает она, — я представляю себе, как… Как всему миру придется… приладиться к вечному дождю, и когда, наконец, настанет сухой день, му…мужья и жены… сидящие за завтраком, таким как наш… могут счесть его ужа…ужасно странным.
Уильям неодобрительно насупливается, на секунду перестает жевать, а затем решает, что ему лучше промолчать. Он отрезает новый кусочек сосиски; серебряный нож его поскребывает по фарфору в светозарном сумраке запеленутой в саван дождя столовой.