И тут свершилось чудо… Уняв дрожь, Орлик ткнулся теплыми мягкими губами в шею Андрюхи и, встав перед ним на передние колени, наклонил к земле косматую гриву.
– С-с-спасибо!.. Ты услышал меня. Боженька! – всхлипывал пацаненок, перекатываясь с конской гривы в седло…
Овраг остался далеко позади, но протяжный, с тоскливыми переливами вой осиротевшей волчьей стаи колотился то совсем рядом, за спиной, то впереди, то звучал из темноты откуда-то сбоку.
По следу идут, бирючи проклятущие! Не отстанут, пока своего не добьются.
Перепуганную корову волчий вой подстегивал, как пастух кнутом, она бежала во всю коровью прыть и, если вой раздавался рядом, жалась к Орлику вздрагивающим боком и путалась у него под копытами.
Пацаненок время от времени собирался с силами и, привстав на стременах, в надежде увидеть огоньки жилья, до рези в глазах вглядывался в темень. Но вокруг простиралась лишь глухая степь, освещенная тусклым лунным светом. Скоро на лунный диск наползла рваная черная туча и стеной повалил мокрый снег. Косые полосы снежных зарядов в считаные секунды одели в белый саван степь, корову, лошадь и маленького всадника.
Чтобы не вылететь из седла от порывов ураганного ветра, пришлось Андрею завязать повод на луке седла и вцепиться двумя руками в конскую гриву, полностью вручив свою судьбу Орлику.
Почувствовав свободу, конь трепещущими ноздрями втянул в себя воздух и крутанулся на месте, вслушиваясь в завывания ветра. Потом, круто изменив направление движения, уверенно шагнул навстречу борею и постепенно перешел на размашистую рысь. Корова старалась не отставать от него.
Уткнувшийся в конскую гриву, закоченевший пацаненок хоть и не отдавал себе отчета в происходящем, но догадывался, что ему надо полностью довериться умному животному. И еще он понимал, что если сейчас заснет, то свалится с коня и неминуемо погибнет в этой ревущей ураганной ночи.
А под утро, когда силы совсем уже оставили его и поплыли перед глазами цветные круги с немигающими волчьими глазами. Орлик вдруг резко осадил на месте и призывно заржал. Из снежной круговерти донеслось еле слышимое ответное ржание. Ошалелым мычанием откликнулась на него корова и, оборвав веревку, бросилась в ту сторону. Скоро из занимающихся рассветных сумерек показались несколько всадников с дымными факелами в руках.
Позже пацаненок узнал, что это конюх Макар Матвеевич, встревоженный его долгим отсутствием, собрал молодых казаков на его поиски.
При виде всадников цветные круги перед глазами пацаненка закрутились с бешеной скоростью и вдруг рассыпались на множество волчьих глаз, полыхающих церковными свечками. В наступившем сразу же беспамятстве, похожем на падение в глубокий черный колодец, опять в упор смотрели на него собравшиеся из осколков желтые глаза издыхающего подпалого, и не было у него более сил уклониться от них.
Подскочившие казаки, растерев его снегом, влили в рот какую-то обжигающую, дурно пахнущую жидкость и завернули с головой в мохнатую горскую бурку.
– Гли-ка, у коровы шкура лоскутьями!.. С бирючами комолая встренулась… – слышались удивленные возгласы спасителей.
– Хвать брехать, с бирючами встренулась – не разошлась бы.
– Ли разошлась как-то!
– Казаки, выходит, платовский малец отбил безрогую у волков-то, а?!
– Выходит, отбил. Добрый казак из пацана получится!
– В платовскую, крепкую породу, в платовскую! – одобрительно заметил Макар Матвеевич и, словно очнувшись, ударил себя по коленям: – Чем я думал, старый пень, когда в ночь искать скотину мальца наладил. Бог дал, обошлось, а зарезали б волки его аль жеребца колхозного – опять бы шкандыбать старому Макару по гребаному колымскому этапу…
– Все путем теперича, Макар Матвеевич, не причитай дюже! – ощерился калмыцкой стати молодой казак.
– Дюже не дюже, казаче, а нагайка Тихона Григорьевича по моей дубленой шкуре, чую, зараз погуляет.
Так и вышло. Когда казаки внесли бредящего пацаненка к Тихону Григорьевичу в курень, тот выслушал Макара Матвеевича и наотмашь полоснул по его горбатой спине нагайкой.
– Эх, мать твою! – сквозь зубы выругался он. – Коммунячьи тюрьмы, видать, научили тебя, Макар, кровь людскую дешевше коровьей ставить?..
– Ох, научили! – ухмыльнулся в прокуренные усы конюх. – Шаг вправо, шаг влево, Тихон Григорьевич, и красная юшка сразу хлестала бы из лба и из всех остальных дырок… Итит в их партию мать! – люто скрипнул он гнилыми зубами.
Однако под застолье с самогоном, устроенное Тихоном Григорьевичем по случаю спасения внука, конфликт между стариками был полностью исчерпан.
В тот же день Макар Матвеевич привез на санях из тернового оврага двух матерых мертвых бирючей – подпалого с вываленным наружу языком и рыжую с проседью волчицу.
– Выдублю шкуры, Тихон Григорьевич, и кожушок тебе из них сроблю. – пообещал он. – Волчья шерсть страсть как от позвоночного скрыпу помогает.
– Не кличь беду на мой курень. Кондрат, увози бирючей с база! – решительно потребовал Тихон Григорьевич.
– Тю-ю, старый казачня, неужли волчачьей мести испужался! – удивился Макар Матвеевич. – Теперича без папки и мамки поярковые с прибылыми бирючатами зараз за Волгу или к калмыцким кочевьям подадутся…
– Плохо ты волчью породу знаешь, Макар! – строго оборвал его старый есаул и для острастки хлестанул нагайкой по сапогу. – Увози, не доводи меня до греха!.. Чем языком молоть, вези с конюшни на мой баз теплого конского навозу, а на ночь глядя накрой Орлика кошмой и гоняй ею до белой пены. Как кошма зараз конским потом пропитается, не мешкая вези ее сюда.
– Знамо дело, – закивал Макар Матвеевич. – Обложить навозом, опосля завернуть в кошму, конским потом пропитанную, – первое лекарство при лихоманке.
Всю неделю, пока внук не пришел в сознание, Тихон Григорьевич не отходил от его постели. Обкладывал его теплыми лошадиными «яблоками», два раза на дню заворачивал в пропитанную конским потом кошму, вливал сквозь стиснутые зубы горькие степные настои. А когда тот оклемался малость, старик потрогал красную полосу на его рассеченном надбровье и первым делом спросил:
– Ты это в беспамятстве про какие-то глаза все гуторил, внуче… А ну сказывай, как на духу, что там между тобой и бирючом стряслось?
– Когда бирюч умирал, он мне все в глаза смотрел, деду, – обкусав коросту на губах, ответил тот.
– А ты ему? – вскинулся дед.
– И я ему в глаза смотрел…
– От-то. беда на долю сиротскую – хуже полыни горькой! – затосковал сразу дед. – Отвести очи-то от бирюча надо было, да тебе ли, несмышленышу, ведать о том…
– О чем ты, деду?
– Истинную правду тебе скажу. Андрюха, а ты во все уши слушай, – перекрестился на передний угол Тихон Григорьевич. – В старину, когда, значит, на войну казаки шли, то походного атамана зараз себе выбирали. «Любо», стало быть, на майдане ему кричали. Опосля, если воля на то его атаманская была, молодые казаки затравливали в степу матерого бирюча. Пока тот бирюч кончался, атаман в глаза его неотрывно смотрел…