Я оттачивала, обтесывала, шлифовала, полировала, обливаясь потом.
Я несла свое очередное произведение красивой блондинистой даме. Она читала и принималась комментировать:
– Я ничего не чувствую, – говорила она. – Мне не хватает эмоций, трепета, движения. Вы пишете как школьная отличница, правильно и по-книжному. Вы и в жизни такая, холодная и расчетливая?
Я отрицательно качала головой.
– Ну так действуйте! – продолжала она. – Снимите засовы. Дайте мне больше запахов, криков, света, холода, тепла, больше правды жизни. Ваши тексты слишком воспитанные, слишком причесанные. Вас там нет. Я вас не вижу и не слышу. Ваша точка зрения здесь вообще не просматривается. Я хочу, чтобы вы взяли меня за руку и увлекли за собой, привели меня в вагон метро и рассказали обо всех пассажирах, веселых и заторможенных, показали зимнюю улицу и несомые ветром бумажные листы, рассерженного мужчину с набухшими венами на висках, которые, кажется, вот-вот взорвутся, женщину, которая, сидя на улице за столиком кафе, ждет любимого мужчину и понимает, что он не придет. Наблюдайте. Живопишите. Не декларируйте, а рисуйте. Найдите верную деталь, которая позволит мне представить то, что видите вы, почувствовать вашу историю изнутри.
Она возвращала мне текст. Я снова шла к столу и молча сидела, уставившись в клавиатуру. Больше жизни! Моего видения жизни! Хотела бы я знать, что я о ней думаю, об этой самой жизни! Тогда все бы сразу встало на свои места! Я вглядывалась в себя, но там никого не было.
Я привыкла не думать, а просто вести себя сообразно ситуации: агрессивно, враждебно, послушно, трусливо, пугливо. Я была подобна маленькому хищному зверьку, который носом чует опасность, хватает кур за горло и бежит, едва завидев человека.
Блондинистая дама оказалась беспощаднейшим из редакторов. Она сидела, склонившись над моим текстом как крестьянин над лисьей норой, и все штампы один за другим бросались ей в глаза.
– Машины не жужжат, – говорила она, – грозы не рокочут. Зима не покрывает землю белоснежным ковром, а тоска – не сдавливает грудь. Все это – запрещенные приемы. Чтобы показать засуху, опишите колдобины на дорогах, чтобы показать дождь, заставьте читателя шлепать по грязи. Если ваш собеседник напуган, пусть заикается. Покорность должна читаться в наклоне головы, а похоть – в блеске прищуренных глаз. Все решают позы, картинки, звуки, запахи! И тогда эмоции забьют ключом. Они вырастут из точно подмеченных вами деталей, вам достаточно будет покопаться в собственной памяти и бросить взгляд на происходящее вокруг. Только пусть это будет именно ваш взгляд!
Я не сразу поняла чего от меня хотят. Я относилась к словам с особым пиететом, не была готова обращаться с ними по-будничному бесцеремонно, пользоваться ими как подручным средством. Какое кощунство! Слова представлялись мне нотами для создания священной музыки: легкими, воздушными, благовонными и божественными. Я была запугана. Я записалась в библиотеку, едва научившись читать, и вероятно, прочла слишком много складно написанных книг. Они смотрели на меня с высоты полок, и я всегда колебалась, прежде чем выбрать одну из них. В конце концов, чтобы не простаивать подолгу под их испытующими взглядами, я решила читать по алфавиту. Бальзака я читала ужасно долго! И Кронина! И обоих Дюма, отца и сына! И Золя! И Толстого! Читая «Анну Каренину», я рыдала навзрыд. Больше всего меня потряс эпизод, в котором Анна, с ведома старого дворецкого, тайком приезжает в петербургский особняк мужа, чтобы проведать сына, и сталкивается с Карениным… Я перечитывала эту сцену в темноте своей спальни, забравшись с фонариком под одеяло, и тряслась всем телом. Мне казалось, что я прячусь там, в комнате маленького Сережи. Я была растерянной матерью и дрожащим от горя сонным ребенком. Я явственно слышала звон бубенчиков остановившегося у крыльца экипажа, скрип тяжелых дворцовых дверей, шорох нижних юбок, шум взбегающих по лестнице шагов. Я ощущала теплый запах детской одежды, нащупывала отпечатки крахмальной наволочки на пылающих щеках ребенка, жадно впитывала его горячие соленые слезы, напрягала слух, боясь услышать тяжелую поступь Каренина, прочесть в его безжалостных глазах немой приговор, обрекающий мою героиню на жизнь всеми отвергнутой неверной жены. Как Толстому это удавалось? Он давно умер, спросить было не у кого. А Набокову? Я специально прочла «Лолиту» по-английски, чтобы языком и небом почувствовать как это звучит. В одном из предисловий он писал: «Пестуйте детали, божественные детали».
Божественные детали…
Однажды блондинистая дама вынула из ушей серьги и, катая их по ладони, предложила мне новое упражнение:
– Опишите как вы обедали с тем человеком, который не давал вам проходу, помните…
Я покачала головой.
– Я видела его с десятком стажерок. Интересно, как он пытается их закадрить. Изобразите его ограниченность, похотливость, грубость, высокомерие. Давайте, давайте, только, пожалуйста, без общих понятий, которыми я только что воспользовалась. Больше деталей! Больше конкретики!
Я посмотрела на нее с недоверием. В конце концов, они работали вместе… А вдруг это западня! Я колебалась. Глядя как она перекатывает серьги из ладони в ладонь, я пыталась угадать в ее движениях признаки неискренности, предательства, которого так боялась.
– Что, не хватает смелости? – переспросила она.
Почему она так настаивала? Чего хотела добиться? Где ловушка?
– Будете бояться – ничего не добьетесь. Ни в творчестве, ни вообще. Ваше спасение в ваших руках. Никто другой, никакие посторонние люди не смогут вам помочь. Не ждите помощи извне.
Она шла мне навстречу, помогала разговориться, выразить себя, избавиться от злости. Я этого не знала.
– Я вас не тороплю. Подумайте. Я уверена, что вы сможете… Поверьте в себя.
Я не спешила. Мы работали в одной комнате, и я украдкой за ней наблюдала, слушала как она беседует по телефону, обращается за информацией, просит об услуге. Она со всеми общалась на равных, не нападая, не повышая тона, спокойно, уверенно. Даже с курьерами, секретаршей, горничной она говорила уважительно. Я примечала все это, и постепенно мои подозрения рассеялись, странное задание больше не вызывало протеста.
Однажды я положила ей на стол три машинописных листка: рассказ о том, как я обедала с Коричневым в ресторане немыслимой звездности. Она прочла его, внимательно прищурившись и не выпуская из рук горящей сигареты. Потом подняла голову и, глядя мне прямо в глаза, произнесла легко и вместе с тем твердо:
– Получилось! Вы поняли. Вы прониклись…
И тут мне показалось, что передо мною распахнулась дверь, так что в глаза хлынул ослепительный свет. Засверкали солнца, ангелы с архангелами затрубили в свои небесные рожки. Толстой и Набоков одобрительно хлопали меня по плечу. Я испустила хриплый торжествующий вопль, воздела руки к небу, резво запрыгнула на верхнюю ступеньку пьедестала, потрясая боксерской перчаткой, и затянула гимн во славу себе самой. Я готова была кинуться ей на шею, но вовремя сообразила, что она вряд ли это оценит. Между тем, не дав мне опомниться, она продолжала: