— Как это не надо? Нам грозит дело о клевете, ваша репутация на волоске, и вы…

— Не в том дело, — прервал мистер Кэдволладайн. — Видите ли, я занимался ее разводом…

— Ну и что же?

— Со стороны ее бывшего мужа, — сказал мистер Кэдволладайн. — Боюсь, как бы мое теперешнее посредничество…

— Ладно, я сам, — сказал Френсик. — Какой телефон? — Он записал номер, положил и снова поднял трубку.

— Машинописное бюро Синтии Богден, — сказал знающий себе цену голос.

— Я разыскиваю владельца рукописи, отпечатанной у вас… — начал Френсик, но голос тут же оборвал его:

— Мы не разглашаем фамилий наших клиентов.

— Но я спрашиваю, потому что он мой друг…

— Это не основание для выдачи подобного рода конфиденциальных сведений.

— Все же я хотел бы поговорить лично с миссис Богден, — сказал Френсик.

— Вы с ней поговорили, — отозвался голос и дал отбой. Френсик разразился бранью.

— А, чтоб вас всех с вашими конфиденциальными сведениями, — заключил он и брякнул трубку.

Он посидел наедине с недобрыми мыслями о миссис Богден, потом снова позвонил мистеру Кэдволладайну.

— Этой мадам Богден, — спросил он, — сколько ей лет?

— Приблизительно сорок пять, — вычислил мистер Кэдволладайн, — а что?

— Да так, — сказал Френсик.

* * *

Вечером, оставив на Сонином столе записку, что он отлучился из города на день-другой по важному делу, Френсик сел в оксфордский поезд. На нем были темные очки, панама и джинсовый костюм. Сандалии остались дома в мусорной корзине. При нем был саквояж с ксерокопией рукописи «Девства», одним из писем Пипера и полосатой пижамной парой. Облачившись в нее, он к одиннадцати улегся спать в номере, заказанном на имя профессора Фацита.

Глава 18

В Чаттануге сбывалась давняя мечта Бэби увидеть Чух Чух. Она лежала на медной кровати и глядела из окна Девятого Пульмана на разноцветный фонтан за рельсами. Ночное небо над станцией озаряли электронные слова «Хилтонский Чух Чух», а внизу, в бывшем зале ожидания, разносили кушанья. Возле ресторана был магазин сувениров; перед зданиями стояли громадные паровозы былых времен со свежевыкрашенными скотоотбрасывателями и начищенными трубами, сверкающими, словно в предвкушении дальнего путешествия На самом деле они никуда не ехали Их холодные тонки пустовали, поршни замерли навсегда Лишь воображение постояльцев изукрашенных и разделенных на спальни мотелей-пульманов могло стронуть их со станции и отправить в далекий путь на север или на запад.

Отчасти это был музей, отчасти фантасмагория все поставлено на коммерческую ногу. У входа в железнодорожный парк стояла сторожка, оттуда служители в униформах блюли безопасность гостей, глядя на телеэкраны, высвечивающие все платформы, все закоулки станции. А за ее угрюмой оградой раскинулась тусклая Чаттануга: забитые окна гостиниц и заброшенные дома, из которых жизнь переместилась в пригороды, поближе к магазинам.

Но Бэби не волновала ни Чаттануга, ни даже Чух Чух, очередные померкшие иллюзии ее запоздалой юности. Сказывался возраст: усталое уныние одолевало ее. Со всякой романтикой по милости Пи-пера было покончено. Денно и нощно общалась она с самозваным гением, все мысли которого вертелись вокруг литературного бессмертия, и внутренний мир его был явлен Бэби во всем своем диком однообразии. Рядом с ним махинатор Хатчмейер, одержимый погоней за деньгами и властью, положительно казался нормальным человеком. Пипера ничуть не интересовало, где они едут, какие города проезжают; ему было совершенно все равно, что они оказались на самом пороге дикого края, издавна дразнившего воображение Бэби. Он окинул беглым взглядом паровозы, собранные на станции и, видимо, несколько удивился, что они никуда не едут. Получив объяснение, он проследовал к себе в купе и засел за вторую версию «Девства».

— Великому романисту полагается что-то замечать вокруг себя, — сказала Бэби, когда они встретились в ресторане за обедом. — Ты бы хоть осмотрелся, подумал бы, зачем все это здесь собрано.

Пипер осмотрелся.

— Странное выбрали место для ресторана, — заметил он. — Впрочем, здесь уютно и даже прохладно.

— Кондиционеры работают, вот и прохладно, — раздраженно сказала Бэби.

— Ах, кондиционеры, — сказал Пипер. — Тогда все понятно.

— Ему все понятна А толпы людей, сорванных со своих жалких клочков земли, сидевших здесь и дожидавшихся поездов на север — в Нью-Йорк, Детройт, Чикаго, чтобы там попытать счастья? Они тебя совсем не занимают?

— Да как будто никого особенно и нет, — возразил Пипер, вяло поглядев на тучную женщину в клетчатых шортах, — и вообще ты, помнится, сказала, что поезда больше не ходят.

— О боже мой, — сказала Бэби. — Я иногда не понимаю, в каком веке ты живешь. И тебе вовсе нипочем, что здесь в Гражданскую войну разыгралась большая битва?

— Нет, — сказал Пипер. — Великая литература битв не касается.

— Не касается? А «Унесенные ветром», а «Война и мир» — это что тебе, не великая литература?

— Это не английская литература, — сказал Пипер. — Английская литература занимается исследованием человеческих взаимоотношений.

Бэби отрезала ломтик бифштекса.

— А в битвах люди не вступают во взаимоотношения? Нет?

Пипер покачал головой.

— Так что когда один человек убивает другого, это не взаимоотношения?

— Это взаимоотношения эфемерные, — сказал Пипер.

— А когда войска Шермана грабят, жгут, насилуют на всем пути от Атланты до моря, оставляя за собой бездомные семьи и горящие усадьбы, — взаимоотношения людей никак не меняются и писать об этом нечего?

— Лучшие романисты не пишут, — сказал Пипер. — Раз этого с ними самими не было, то нельзя.

— Чего нельзя?

— Писать об этом.

— То есть, по-твоему, писать можно только о том, что было с тобой самим? Верно я поняла? — спросила Бэби с опасным оттенком в голосе.

— Да, — сказал Пипер. — Видишь ли, иначе оказываешься за пределами собственного опыта и поэтому…

Он долго цитировал «Нравственный роман», а Бэби медленно пережевывала бифштекс и мрачно вдумывалась в его теорию.

— В таком случае тебе очень не хватает собственного опыта, вот и все.

— Погоди, погоди минутку, — навострил уши Пипер, — если ты собралась снова поджигать дома, взрывать катера и тому подобное и думаешь, что я в этом буду…

— Я не про такой опыт. Ведь горящие дома — это пустяки, верно? Важны взаимоотношения: тут-то тебе и нужен опыт.

Пипер обеспокоился. Разговор принимал неприятный оборот, и конец обеда прошел в молчании. Затем Пипер вернулся к себе в купе и написал еще пятьсот слов о своей истерзанной юности и о своих чувствах к Гвендолен, она же мисс Пирс. Наконец он погасил «керосиновую» электролампу над медной кроватью и разделся. По соседству Бэби готовилась преподать Пиперу первый урок взаимоотношений. Она выбрала рубашечку покороче, как следует надушилась и отворила дверь в купе Пипера.