— Ну а вот этому не бывать. Впрочем, я не исключаю, что могут найтись такие дурни, которые захотят однажды ночью перерезать весь актив, а меня самого положить под штабель дров.
— Надеюсь, этого не случится, пока я здесь смотрящий.
Времена менялись, и в начале семидесятых блатные не были строги к своим смотрящим. Ни у кого не вызывало удивления, что начальник колонии за руку здоровается с вором в законе и оказывает ему уважение, пригласив его в свой кабинет, не меньшее, чем гостю, перешагнувшему порог его дома. Частенько начальник колонии обращался к смотрящему за помощью, чтобы тот помог навести на зоне порядок. А если вор в законе заходил в кабинет «кума», то это не считалось чем-то необыкновенным: он мог заявиться и для того, чтобы попытаться облегчить участь кого-то из осужденных, да и потом, спрашивать с вора в законе мог только сход.
В этот раз Беспалый, против своего обыкновения, отправил за Мякишем дежурного офицера. Так он поступал только в исключительных случаях, и Мишка по рангу посыльного сразу понял, что разговор будет серьезным.
Младший лейтенант Кузькин был молод до неприличия. Только в прошлом году ему понадобилась бритва, а щеки его полыхали спелым красным наливом и напоминали зрелое яблоко. На службу в колонию он попал сразу после окончания института физкультуры и больше был готов к тому, чтобы поднимать тяжести, чем заниматься воспитательной работой среди осужденных. Еще совсем недавно он видел себя победителем на международных турнирах и не представлял себя без сборов и ежедневных тренировок. Но на последнем курсе института он завел амур с дочкой главного тренера сборной Москвы и на ее родительской даче сумел избавить от девической чести. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы Кузькина изгнали из сборной и в качестве наказания отправили служить в одну из отдаленных колоний.
Но даже здесь он не терял формы и изматывал себя штангой, как будто готовился штурмовать олимпийскую вершину. По колонии он ходил не спеша, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, и зеки в его присутствии передвигались бочком, как будто опасались, что тяжелоатлет случайно может задеть их плечом.
Сам Кузькин не мог дождаться окончания службы и принародно объявил, что в последний день он непременно расстреляет свою фуражку из табельного оружия.
Заключенные относились к нему настороженно:
У каждого на памяти был недавний случай, когда он сумел усмирить толпу расшумевшихся зеков. Кузькин, подобно тарану, ворвался в самую гущу дерущихся и несколькими взмахами кулаков раздробил у некоторых зеков челюсти.
Мякиш жил в самом дальнем углу барака, в маленькой уютной комнатенке, которую он любовно называл каптеркой. Его комната имела даже отдельный вход, а стерильную чистоту в ней поддерживал круглый педераст Антон, которого все без исключения зеки ласково называли Аннушкой. Он был толстым до безобразия, с гладкой бабьей кожей. Ни для кого не было секретом, что смотрящему он был одновременно и женой, за что тот дополнительно получал тридцать граммов масла в день. На зоне Аннушка поживал лучше, чем иной трудолюбивый мужик, а сэкономленные жиры менял на конфеты и куски сахара. До этого Аннушка тянул срок в соседней колонии, но его любвеобильность стала поводом для ссоры между двумя авторитетами, в результате которой один из них был ранен ножом в живот и тихо скончался в тюремном лазарете.
Аннушка, освобожденный от многих повинностей, дежурил перед каптеркой Мякиша и напоминал строгого швейцара при дорогом ресторане. Зеки частенько подкармливали его сладостями, чтобы он заступился за них перед смотрящим колонии.
Заметив Кузькина, Аннушка уважительно привстал с порога и так ласково улыбнулся, как будто он с гражданином начальником провел не одну сладостную ночку. Его огромное, настоенное на сытых хлебах тело задрожало от возбуждения.
— Вы бы, гражданин начальник, заходили к нам почаще, это вас можно чаще встретить в обнимку со штангой… чем в приличном обществе. Устаете, наверно, а ведь изможденному телу разрядка нужна, — многообещающе пропел он.
Кузькин едва глянул на Аннушку, и тот, заметив недобрый взгляд, поспешно отступил в сторону.
Мякиш выслушал сообщение посыльного о том, что Тимофей Егорович хочет его видеть, а потом без особой радости объявил:
— Буду!
Кузькин был наслышан о Мякише. Если бы смотрящий сообщил о том, что не желает видеть начальника колонии и хочет, чтобы Беспалый лично явился к его милости, то старший лейтенант воспринял бы эти слова как должное. Год, проведенный на службе в колонии, закалил его настолько крепко, что даже содомскую любовь зеков он воспринимал как одно из проявлений нормальных человеческих отношений.
У Беспалого была особенная черта: он никогда не заводил разговор сразу и долго рассматривал своего собеседника. Мякиш это хорошо знал и настроился не тяготиться нависшим молчанием: за время долгой отсидки он успел убедиться в том, что каждый опер обладает какими-то странностями, и если невозможно посмеяться над чудачествами в открытую, то хотя бы следует относиться к ним с пониманием. Однако в этот раз Беспалый повел себя иначе.
Едва Мякиш шагнул через порог. Беспалый произнес:
— Ну, голуба, твоему царствованию у нас, кажется, пришел конец.
— А в чем дело? — насторожился Мякиш.
— В нашу зону направили Бирюка!
— Ленинградского пахана? — изумился Мякиш. — Почему именно сюда?
Что, мало зон по Союзу?
— Самое лучшее для него — это запихнуть его куда-нибудь в глубинку, где он не очень-то известен. Скорее всего, поэтому и была выбрана моя колония.
Образцовая!
— У нас колония сучья, начальник, почему же такого авторитетного вора, как Бирюк, направляют сюда?
Беспалый улыбнулся:
— Может, хотят превратить его в суку?
— Нет, такого вора, как Бирюк, сукой не сделаешь! — В голосе Мякиша послышались обиженные нотки. — Скорее, он нашу зону превратит в воровскую. И что же вы думаете делать?
— Ты должен его уничтожить!
— Шутишь, Тимофей Егорович? Если я замочу ленинградского смотрящего, через полчаса зеки прибьют меня гвоздями к кресту, как Христа!
Беспалый улыбнулся. Он не мог сказать Мякишу всю правду.
— Ты ошибаешься, Миша. Тебя не распяли бы на кресте, как Христа. Это была бы для тебя слишком большая честь. Ты просто бы отдал Богу душу без покаяния. В этом случае зеки зарыли бы тебя в землю живьем… Но можешь не беспокоиться: этого не случится! У нас получится все, как я задумал…
— Сомневаюсь!
— Но для этого ты должен строго придерживаться всех моих инструкций.
Не мне тебя учить. Братва умеет отличать фальшь от искренности. Один неровный шажок — и тебя прирежут, как неразумного телка.
— Вы дадите мне на Бирюка чернуху? — Мякиш поднял на Беспалого глаза.
Тимофей Беспалый хорошо знал своего подопечного. Мякиш даже на самую ошеломляющую новость умел отвечать полуулыбкой. Он умел сдерживать эмоции и порой своей невозмутимостью удивлял зеков. Единственное, в чем он не отказывал себе, так это в сентиментальности. Но в последнем его трудно было упрекнуть, так как эта черта была характерна едва ли не для всего племени воров. Беспалому не один раз приходилось слышать от блатных щемящие истории о загубленной юности, видеть горькие слезы при исполнении обыкновенной «Мурки», и тогда ему казалось, что он беседует не с вором-рецидивистом, за плечами которого по несколько ходок, а с наивным подростком, страдающим от отсутствия материнского тепла.