Я сам не заметил, как так вышло, но строй разодрала на части ввинтившаяся в него сила, крутанула, и на месте вязкого встречного движения людская мельница пошла закручивать живей, в одну сторону, разметывая там-сям остатки отбивающихся касок – все скорей, дерганей, суетливей.
– Конец, – произнес краснопогонник.
И все побежали к лесу, выбрасывая щиты, петляя; завыли сирены, машины тронулись – у первой тут же грохнулось лобовое стекло, под колеса прыгали рыбкой, из кабин водителей вытаскивали за воротники, один застрял ногой – его били на весу, не опуская наземь, машины не смогли двигаться – прямо на них бежали, крича, вперемешку все, кричали согласно, заодно, я не вдруг догадался: кричат «ура» – «ура-а!». Вдруг шипнул и выбросил струю водомет, она повела по снегу, размочалив рыжую грязь, уткнулась в старую сосну, сбивая кору и ветки – от нее ломанулись врассыпную, но струя задралась и пусто плевала в небо, растрепавшись, как кобылий хвост, – ее новые хозяева махали, стоя на кабине: свои! ура! Совсем вдалеке тяжело убегали командиры в папахах, изредка задирая руки, – стреляли? За ними гнались три солдата, один с лопатой, потом метнул ее вдогон. С треском раскачалась и завалилась первая вышка с видеокамерой, с нее прыгнули, бежали, все бросив. Кругом схваток метались и лаяли овчарки, в них швыряли щиты.
Мне казалось, прошла всего минута. Пожарные машины ворочались в толпе взад-вперед, облепленные солдатами, как воронами. В небо кидали шапки – ура! Я наблюдал, как убегал щитоносец-офицер: вдруг встал как вкопанный и пошел навстречу погоне, горячо что-то закричав, потрясая ладонями перед грудью, – обступили, толкнули, показывали на палатку с красным крестом, он крутил головой, тужась отвечать всем, толкнули так сильно – он на кого-то облокотился, отпихнули и ударили – сел на снег, шлепнули по каске – ляг! – над всеми прогрохотал вертолет, пожарные машины ездили по кругу, поливая друг друга, визг, в мегафон кричали желающие:
– Да здравствует седьмая рота! Ура-а! Дембель давай! Советский Союз! Мяу! Наливай! Краснодар! Орехово-Зуево! Ура-а!
Пролетел вертолет, ниже, в него целили водой и показывали кулак. Маленький капитан гонялся за своими, крича перехватывающимся голосом:
– Прекратить сопротивление! Отставить! Приказываю сдаться! Смирно!
Ему в плечо вдарила глина, он оторопело оглянулся, и точно в затылок его клюнул камень, он потянулся за свалившейся шапкой, пошатнулся и сел, голова не держалась ровно, капитан собрал в кулак снег, приложил к затылку и так держал.
Одна пожарка вдарила в другую, посыпалось стекло, ее обливали, бегали с огнетушителями – она задымила, в сторону бросились все, один кто-то пьяно ходил рядом и показывал что-то руками, потом стал мочиться на колесо.
Наш краснопогонник стоял нем, как и мы, и вдруг словно проснулся – прямо к нам неслись люди в развевающихся шинелях, зачем-то крича «ура!», он присел и стрелял низко над головами, отчаянно матерясь и вопя:
– Назад! Стрелять буду, вашу мать, назад!
Вдруг, как из-под земли, его схватили за шинель крепкие руки, и он кубарем скатился вниз, сразу отбросил автомат, перекатился на живот, спрятав лицо, руки, и странно тонко захлебывался:
– Не бейте! Не бейте!
Что ж мы?! – подбросило и понесло, прорывая кусты, еще дышал, но крикнули: «Стоять!» – и забит горячей ватой рот, деревья, как шинели, все бежит, бегу за человеком, он хватается за деревья, он падает с ног, поднимается и показушно выбрасывает пистолет – я отпрянул от него! – он что-то выхрипел, это Шестаков. Над ветками, разбивая лопастями все, прополз вертолет, я на голом откосе виден всем, впереди снова подъем и лес, но посреди ложбины чернеет ручей, пар – ну куда я иду?! Шестаков пьяными коленцами петлял следом, без шапки, держал руку на весу, словно для равновесия. В глазах щипало горячее, бежит там кто? И закашлялся до сухой, сипящей изнанки, уже без боли, жарко и печет. Шестаков стал, сел, руки не опустил; он рукой показывал – это значит, не я так дышу. Так лают собаки.
Там, по склону, двойной цепью густо валили за нашу спину краснопогонники в праздничных шинелях, с оружием наперевес – Шестаков поднял обе руки, я понял: в нас стреляют, я также опустился на колени и поднял руки – к нам волной катилась овчарка с седой грудью, и за ней кто-то бежал…
Снега мало, шли без тропы. С нами послали солдата – помогал мне идти, задорно оглядываясь, – там небо помрачнело от дыма, стреляют. Шестаков брел первым в чужой шапке и однажды заплакал, отворачиваясь от меня:
– Пистолет… Высушат за пистолет!
В поле солдаты в три лопаты, сменяясь, копают яму, носят землю, мне постелили шинель; мало снега, твердь; ты как? ты не ложись. Поддержите его, чтоб не ложился, пойду на раскопки просить машину, или вы лучше идите, если знаете кого…
– Чего копаете, мужики?
– Землю! Девка какая-то вчера приехала до начальства…
– Че «какая-то»? Археологини дочка, бабы, что в шляпе…
– А хрен ее. В общем, еще курган насыпать. Вроде уж снег, нет, еще курган на одного мужика, но пустой. Ладно бы чего нашли.
– Дурная голова рукам покоя не дает! Весь август стоял экскаватор.
Переезд у мясокомбината заслонили вагоны. Машина теплая, в тепле заболел бок. С офицером в путейской жилетке беседовал дед-вахтер, меня не узнал, он искал курить.
– Ну что, дед? Во сколько они теперь на водопой ходят?
– А-а, приветствую… Знакома мне эта личность! Еще травишь? Ошалели – и днем могут вывалить, и ночью могут. И не сразу к реке, бегают на бугру, визжат. Бывает, в сутки ни одной. Жратвы нема им. С воронами бьются – страшно! Похлопочи, пусть поставят военных. На птицефабрике полк стоит, а я – как перст! – Дед так и сяк взглядывал на Шестакова. – На губернатора нашего смахивает как… Слышал, скинули его? Теперь полковник. А губернатор застрелился. Наши бабы ходили – гроб выставили в Доме культуры, закрытый. У него, – прошептал, – рога и когти нашли.
Дед оглянулся и понял, куда смотрю я.
– Да архитектор наш второе утро приходит. Становится у ихнего водопоя… отчаялся. А никак что-то они не сойдутся. Их разве теперь подгадаешь?
– Дед, посвисти ему, погромче! Погрози-ка ему кулаком! Да не боись, ниче не будет!
Степан Иванович запнулся в трех шагах от машины.
– Что, Степан Иваныч, и губернатора похоронили?
Наконец он ответил:
– Даже не знаю, что вам сказать.
– Не надо там стоять. Лучше вас арестуют за взятки.
Ларионов сплошь покраснел.
– Не трогайте. Про себя-то не знаете, и меня оставьте.
Отворили переезд, архитектор переступил рельсы и отправился левой обочиной – в город, пока я видел его.
Город сиял нагой внутри зимы: башни, трубы, гостиничный истукан поливали светом прожекторы, серебрились засахаренные стены, пылало стекло торговых рядов – горки колбас, капусты, медвежата пробуют мед; номера домов, расписания работ и движения автобусов, белые урны, ровные сугробы, чистая дорога черного цвета, отделенная камнем, чередующим черный и белый, укутанный холстиной памятник, цветники, ясно высвеченные дворы с горами золотого песка, играющими детьми, постовые в белых ремнях и сверкающих, как рояль, сапогах; били марши, били бархатной и звенящей колотушкой в мягкое сердце, на углах – веселые мороженщицы, парами гуляли бодрые старики, здороваясь, снимали перчатки, сверкая наградной чешуей из-под тулупов; гуляла свадьба, плясали ряженые: солдат с начерненными усами, лекарь, казак в папахе, цыганка, баба-яга, милиционер, русалка в белой косынке, грузин; с лотков продавали калачи, и самовар выпускал кипяток из костистого носа; мы выехали к дому отдыха, беременные пели на веранде кружком, на баяне играл санитар и сам подпевал тоже, по ровно заледенелой площади катались две девчушки на коньках, подымали руки, кружили и наклонялись в ласточку.