– Что ты придумал? – На свету огромная, неуклюжая. – На улицах одни солдаты… Меня хватали за руки. Я что, я уже не могу видеть тебя? Мне страшно!
– Кто пустил?! – надсаживался за спину ей Витя. – Уберите это, это! Отставить. – Отстранялся от ее руки. – Вон! Я – маршал республики!
Услышав сапоги, она проворно села, обняла его колени, жалась к ним головой, Витя откинулся и встряхивал ногами, будто вцепилась собака, и колотил рукой по столу, как от боли; ее оторвали, Баранов заломил вырвавшуюся руку, выволокли, за дверью страшно выкрикнула его имя, громыхнули двери – тишь.
– Извините. Нет понимания. Они еще не знают, какое… Продолжайте.
Баранов докусал ноготь на большом пальце – сломал – и признался:
– Никому не говорить, радио глушить. Но вообще страшно. Хочешь обижайся на меня, хочешь – уволь, но я, раз такое дело, всех бы наших отпустил. Теперь-то зачем? Надо быть рядком. И дальше думать.
– И Трофимыча! – подхватил Свиридов, все на него взглянули удивленно. – Я даже рад. Что-то такое должно было вылезть под конец. Раз мы вышли на битву – нас будут искушать до конца. Обязательно в конце привидится: все пропало. И наша святость – последним подвигом превзойти. Я принимаю ответственность на себя. Помилование: всех задержанных отпускаем с этого света. Второе, самое важное. Вы не знаете, как с народом, – подмигнул Свиридов. – А я знаю русского человека! Настроение народу нужно переломить, и все забудут.
– Каким образом?
– Собрать всех, на площади молебен, и объявить: ближайший вторник – день введения счастья.
– А что во вторник? – растерялся Баранов.
– Первое, до вторника еще есть время. – Свиридов обвел всех взором. – Второе, во вторник – введем счастье. Ведь, если не врать, – лукаво прошептал, – ведь это именно и было в замысле, чего ж нам этого стыдиться?
– Благодарю, – крякнул Витя и выразительно взглянул на Баранова. – Свиридов, убирайся в лечебный отпуск. На десять суток на раскопки. Отлучишься – уволю без пенсии. – И рявкнул: – А ну пошел на хрен отсюда!
Свиридов пообещал от дверей:
– Короче, на коленях будете просить!
Той же ночью мы выехали на раскопки.
Нам дали грузовик. Заодно он вез археологам хлеб и воду. Мы сели в кузов придерживать молочные бидоны с водой. Пришлось ждать, в город вводили людей, мы возвышались надо всеми, смотрели в черные окна того берега, под нами вели людей быстрым, рабочим шагом, мужчины и женщины врозь, несли бумажные цветы и картинки на палках, словно дворницкие лопаты, воспитательницы гнали детей.
В хороших шубах и полушубках, рослый и молодой народ расходился в согласии с числами, начертанными мелом на стенах, и особый человек затирал мокрой тряпкой число.
Долго тянулись народные хоры и плясуны в русских нарядах с длинными рукавами: женщины в унизанных жемчугом круглых шапочках, мужчины в картузах несли балалайки, ложки, дудки, пересмеивались, женщины, сцепившись рядами, напевали на ходу.
Безо всякой передышки вслед потащили белых голубей в клетках с купольными верхами, несли вчетвером, как ларцы, свободные от ноши собирали в кулак сроненные перья. Казаки проехали быстро, и мы смогли бы протиснуться, но водитель уснул, пока его толкали, нескончаемо повели людей именно для площади – с разбивкой на мужиков и женщин, ветеранов, детей, они двигались еле, их поминутно останавливали, отделяли отряд и смешивали, как надо, показывали, кто с кем стоит, раздавали детей, флажки, знамена, представляли начальников; первые отряды уже достигли площади – оттуда доносились пробные крики «ура!», пока еще жидковатые; отдельно, обочиной, гнали людей для балконов, офицеры фонариками указывали им места, где придется стоять, загорались первые окна, в них показывались головы или высовывалась рука с флажком, кричали: так видно? Чаще махать? Пробовали, куда падает цветок, как его лучше бросить; в толчее прошли фигуристки на белых коньках, я поздно приметил, только со спины, толстые накладные косы, и повалили духовые оркестры: железнодорожный, пожарный, музучилища, мясокомбината, птицефабрики, – с трубами, начищенными, как яичные желтки.
Свиридов не вытерпел и вылез искать ближайшего коменданта, нашел какого-то генерала, но тот не брался остановить людей, зато по его команде раздвинули рогатки с колючей проволокой поперек переулка, и мы двинулись в объезд.
Приехали, и там сильнее пахло снегом, я выглянул – березы снег застелил до верхушек, словно белые тропки ведут в небеса, под ними кутались елочки-церковки с зелеными крестиками на макушках, еще, невидимый, стучал дятел в небесные двери, но его не пускали. На вылет. На выезд. Но оказалось, глубоко внизу постукивал мотор.
– Вот ведь, – зацедил Свиридов. – Мачту так и не подняли!
– Товарищ прапорщик, – ахнул у грузовика знакомый мне с прошлого раза мужик. – А мы думали, шо… А нам брехали!
– Прохоров, скоро светает, а мачта где? Вот так, оставь вас. – Почти бежали вниз, темные края раскопа двинулись наверх и срастались с небом.
– Та бурим.
– Шо – бурим? До сих пор? Где мачта? На что шатер тянуть? А если растеплеет и дождь?
Внизу, на дне, успокоился мотор, у буровой установки собирались рабочие и стражники – работали ночь напролет? Мы пропускали ступеньки, то и дело переходя на прыжки.
Свиридов наконец спрыгнул на дно, обогнул лужу целебной воды, закрытую льдом, и влез на ящик.
– К утру! Мачта должна стоять! И шатер должен быть, так сказать, натянут – художники его расписали. А то шо ж, накопали богатств, а сохранить ума нету? Что гости подумают? Елена Федоровна тут? Тут. Что?
– Старались.
– Шо – старались, время – пять сорок! Старались они – третьи сутки, а мачта не стоит! Где мачта? – Свиридов пощурился, ему указывали все – чуть выше, на уровне древнерусского кремля, лежала длиннючая металлическая мачта с выдвижным наконечником, зацепленная лебедкой за основание. – Готова. Раствор намешали? Щебенка? А в чем же трудность? Прохоров!
– Та забуриться не можем.
– Шо? Пять метров не забурить? – Свиридов в сердцах плюнул.
– Та камень. Не можем место выбрать. Всю площадку избуравили – один гранит. Во, – Прохоров пнул светлокаменную колоду, зеленую от мха. – Бурим – натыкаемся. Вытаскиваем – на ей надпись. И так везде. И бурить страшно – вдруг шо разорим?
– Какой гранит? Как везде? – всплескивал руками Свиридов. – А ну свети.
Очертаниями колода напоминала гроб, я сразу понял, она рукотворна – по краю плоской поверхности ровные бороздки, по углам переходящие в узор узелками, как девичья коса. В широкой части зияла выструганная воронка от касания бура, но сама колода даже не треснула. То, что сперва показалось мне следами корней и влажными отпечатками земли, и правда были тесно вырубленные буквы. Под ними разборчиво читались сложенные попарно ЦС, ИС, КТ. Свиридов, натужно сопя, поковырял надпись, противно стряхивая с пальцев налипшую глину, позвал: