— Да, — он поскорее катил коляску и смотрел вокруг на коричневые и серые дома обыкновенного дня, все смотревшие мимо, и улыбался ветру с наслаждением, и дышал, дышал… всё двигалось вокруг, вокруг парка катили машины, легкий настоящий ветер налетал и слабо шумел, как отголосок незатихающих автомобильных бурь, протыкаемых резкими сигналами. Они дошли до пруда, как делали всегда, и, ловко и заученно одновременно развернувшись, назад — к перекрестку тропинок, где удобней разойтись.
Он заспешил, но скрывал, чтобы не передумала Сигилд. — Ну, всё? Я поехал. Пока. А ты расскажи мне что-нибудь про Эрну. Только без того, что я подлец, — хоть немного про «она и я», как прошло это огромное время.
— Эрна. Эрна очень хорошая. Ласковая. Чувствительная. В классе одна из звезд. Много читает, любит, может быть, это мое упущение, подростковые такие журнальчики… А там столько ерунды! Не хочет взрослеть. Не хочет замуж. Никаких проблем взрослых людей не хочет. Может поплакать из-за этого… По тебе она, конечно… Почему твоя машина уезжает? Она вернется? Так ты не успеешь за Эрной, — заинтересовалась: — Или у тебя есть какая-то новая машина?
Эбергард оглянулся — Павел Валентинович уже заворачивал за угол паломнического центра и на Руднева сразу перестроился в крайний ряд, чтобы уйти в сторону области, — всё.
— Да всё в порядке. Я успею и встречу. Побежал.
— И — Эрна очень любит моего мужа. Они очень сблизились, можно сказать, сроднились. Может быть, Федя сейчас даже поближе к ней, чем я. Но это известно, девочки в этом возрасте тянутся, — и потише, но старательно она досказала, — к отцу.
Он открыл, погасил и стер еще пустое сообщение и выбирал «куда?», представляя: вот я иду, что я делаю потом? ловлю машину; как пойти — к троллейбусным остановкам за прудом, к парковке у бильярдного клуба или к светофору на перекрестке Руднева и Первой Магистральной, отсюда больше некуда; никто не видел его, там, там и вот там шли люди, птицы неслись черными тряпками, мир только кажется бесконечным, на самом деле — всё сводится к двум-трем направлениям, освоенным людьми.
— Ну, всё! А то опоздаю. Спасибо тебе, — и он взглянул на юное, прекрасное лицо девятнадцатилетней девчонки, схваченной когда-то им за руку, не вытерпевшее и всё-таки проступившее сквозь черты усталой избитой женщины; взглянул своим тоже ставшим другим лицом, веселым, изначальным лицом первых ходов, первых ночей, ежедневного счастья, словно, не прокручивая ничего назад, его просто вернули на мгновение в начало, чтобы он запомнил, «как» и «какими» они встретились и взялись за руки; переполняясь разными несложившимися частями слов, а больше уже было некому, не оставалось, — Сигилд…
— Одну минуту. Я всё пока не считала, но раз ты выразил желание как-то увеличить то, что ты даешь… У меня дополнительно получилось — отдать тебе расчет? Там с контактными телефонами, ты можешь проверить — десять тысяч двести за все — абсолютно все! — внешкольные занятия. Это за месяц. Ты можешь сейчас отдать?
— Нет, я завтра передам.
— Может быть, хотя бы часть? Подожди. И еще. Я бы хотела, чтобы ты оплачивал корм собаке. Сможешь? Я могу рассчитывать?
— Да. Завтра.
— Я дома до одиннадцати, потом в парке.
— Я всё отдам. Я поехал к Эрне. Ну, счастливо тебе! — он выдохнул, попытался вытолкать наружу снежную тяжелую массу, подтаивавшую и разбухающую в груди, нагнулся и поцеловал варежку, незнакомую, купленную после него, на руке бывшей жены, державшейся за коляску, сказав вдруг, как упустив из рта:
— Прости.
И она уронила руку и дотронулась, пока он не видел, пока их никто не видел, наверняка смотря в сторону, вслепую, и чуть сжала его плечо, сказала другим голосом:
— Почему же ты не идешь?
И он, сжав загривок собаке, пошел к Эрне, сразу по всем возможным дорогам, стесняясь побежать сразу, немного отойду — побегу; и — деревья, вот кто узнал его, вот кто видел его, они стояли семьями — лиственницы, дубы, березы и каштаны, — дожидаясь, когда он заметит их, вот они его помнят, веселого человека, он бегал здесь за хохочущей дочкой и подсаживал ее медвежонком на толстую нижнюю ветку, бросал мячик собаке, прятки, салочки, корабли в весенних потоках, кленовые когти в замерзшей руке, и миг, когда они, запасаясь на будущее, навсегда, замирали лицом к лицу, щекотно соприкасаясь носами, ничего не говоря, — деревья, убедившись, что он заметил их, пошли безного, коряво расставляя ветви, навстречу, говоря: «как давно ты не…», не стыдясь уродства зимнего обнажения, опиленных и обломанных сучьев, трещин, кривых стволов, и каждое росло и выглядело по-своему, словно было когда-то человеком, а вот теперь стоит деревом, после жизни, и то, что нам кажется небом, на самом деле — земля.
Во время войны в школе был госпиталь, от старых времен Эбергард застал еще высокие четырехгранные столбы с потемневшими, а когда-то белыми шарами наверху напротив школьного крыльца — к столбам крепились, наверное, ограда и ворота, возле них собирались по дождливым сентябрьским (первые чернильные следы на пушистых розовых промокашках) вторникам и четвергам, дожидаясь автобусов «на картошку» (вдруг вспомнил: автобусы называли «скотовозы»); столбы сломали, но он вспомнил их, надо сказать Эрне: здесь стояли столбы с остатками советской светло-коричневой краски, и ничего не писали на них, тогда, когда он ходил в первый или второй класс, не писали на стенах; и на этом же углу, на месте правого столба (если лицом к крыльцу), потом последней школьной весной он посадил на субботнике каштан, ни на что не рассчитывая, в другом городе, он же не коренной, но теперь школа, где был госпиталь, как-то оказалась здесь, каштан прижился и вон поднялся каким; Эрну он сразу заметил — и она подросла; выросла; она так выросла, словно ей семнадцать лет; если на каблуках и встанет рядом — как бы не повыше его; а в кого ей быть маленькой: мама высокая, папа высокий; лишь бы не стеснялась и не сутулилась. Эрна стояла с девчонками, с высокими такими же, они одновременно и стояли, и как-то двигались, перебегали, прыгали, подталкивая друг друга, крича и смеясь, — не получалось пока увидеть ее лица, всё время заслонял кто-то, а когда не заслоняли — какое-то сияние слепило Эбергарда, по глазам жгуче бил свет, но он точно знал, за светом этим — Эрна; это она, там; Эрна, звал он, Эрна, уже не первый раз, но не выходило так, чтобы она могла услышать: то получалось тихо слишком, шепотом каким-то, сипенье, то усиленный голос его заглушали проходящие мимо разговоры, не хотелось кричать, глупо. Эбергарду не хотелось мешать ей, торопить, никаких неудобств, вдруг Эрне станет неловко перед подругами от его криков, он может подождать, теперь можно не спешить, пусть Эрне понравится, как он ее забирает, и она не будет против, если он приедет и завтра; поэтому он просто ждал, подготовленно чуть согнув правую руку, чтобы сразу взмахнуть рукой, как только сияние продлится чуть дольше, как только у Эрны появится побольше возможности его заметить: вот — я; но упустил — вдруг! — в одно просто мгновение произошло: Эрна увидела, замерла, продралась сквозь окружавшие плечи и быстро-быстро побежала к нему, делаясь почему-то поменьше ростом; толком так и не видя лица, он всё-таки знал: такое лицо у Эрны бывает, когда она собирается добежать, сказать, что случилось, обхватить и сразу заплакать, тут надо успеть до слез; он присел, протянув к ней руки, улыбаясь «ничего, ничего», — его маленькая дочка бежала к нему, несла свое горе, — еще не коснувшись, Эбергард уже чувствовал, как руки его — как всегда — подхватывают и подбрасывают девочку, и над его головой, забыв всё плохое, она с восторгом кричит: