Улрике отвернулась, словно другие темы были у нее на других полках, где-то за стеной, вот:
— Звонила твоя мама. Плачет. Очень ей обидно, что Эрна не звонит, на звонки не отвечает. У мамы в декабре юбилей?
— Да. Поедем. — Он прочел в ожившем телефоне сообщение Сигилд: «Эрна не пойдет в клуб», позвонил и орал на кухне: — Почему?! Мы же договорились!
— Я не собираюсь перед тобой отчитываться! Когда ты выпишешься из квартиры? Вывози свои вещи. Не хочу с тобой иметь ничего общего!
Подать в суд! Лишить денег! Избить! Отнять квартиру! Убить себя, чтобы Эрна задумалась.
— Не переживай. Это не сама Эрна, она ребенок… — Улрике заплакала, видя, как сжимается и мнется его лицо, и — тут позвонила Эрна, первый раз, как он ждал и хотел, — сама:
— Почему ты не спишь так поздно? Мы же договаривались пойти в клуб, я всё распланировал, — Эбергард успокаивался и заранее зажмурился: ну, бей.
— У меня другие планы. Ты должен учитывать мое мнение. Как ты смеешь называть мою маму крысой? Фильтруй базар, если хочешь говорить о моей маме! Ты ведешь себя так нагло, думаешь, тебе ничего за это не будет?! — И все, даже не ясно, кто кого вычеркнул, кто первым нажал, чтобы отключиться.
— Какая же Эрна глупая, — повторяла Улрике, — говорит с тобой, как с одноклассником. Она не понимает, что не может так говорить с отцом. Ты должен объяснять ей, воспитывать…
— Как?! Подарками и поездками? Каждый раз всё дороже? Когда воспитывать? Я ее не вижу. Наверное, я потеряю дочь.
— Увидишь, она сама к тебе придет.
— Я не смогу долго ждать, — Эбергард хотел сказать то, что не выговаривалось складно. Ну вот, что любовь — когда человек каждое утро выходит навстречу другому человеку и второй — тоже идет навстречу… И они встречаются на месте любви. Каждый должен за день проходить свою половину, вернее, каждый должен идти; кто пройдет побольше, кто поменьше, но обязательно, что идут оба; и если второй человек совсем не выходит навстречу — никто не сможет каждое утро всё равно (если разлучила не смерть) искать его и ждать… Какое-то время — да, в надежде — да, но — не бесконечно. И когда Эрна во времени «может быть» соберется пойти к нему — на месте любви его уже не будет… Он не сможет любить любую, простить всё, любое всё, принять любую, не потеряв себя, а он не хочет потерять себя, свое — терпеть уничтожение, служить рабски… Деньги давать — да. Помогать — да. Звонить и поздравлять с днем рождения. Но любить — нет, наверное.
В последние месяцы, когда уже многое про будущее хоть и не называлось, не понималось, но виделось ясно, Эбергарда очень заботило, какие дни ребенок запоминает навсегда, — он придумывал такие дни для Эрны, оплачивал их, организовывал, вбивал «за помнит это на всю жизнь» гвоздиками в обивку какого-то теплого транспортного средства, что повезет их в будущее вдвоем: удивительные улицы, куда они приезжали вместе, удивительные вещи, которые его руки отдавали ее рукам, внезапные радости, устроенные им, всегда приходящая помощь — это всё перевесит; но — стоило слегка рвануть чужими руками, стоило похолодать и — словно ничего не было, не имело значения, а было что-то совсем другое, что разъясняют, рассказывают теперь ей эти… — дословно повторяясь в телефонных жалобах подругам, шепча над дочерью перед сном, досочиняя, изворачивая, заостряя, подвывихивая — вот, вот и вот; вот это Эрна запомнит на всю жизнь, этим станет. Его сбережения пропали. Или — скоро пропадут.
— Ну наконец-то! Сколько обещал заехать! — Глава управы Смородино Хассо обнял Эбергарда в приемной. Ухоженный (даже волосы уничтожал на груди) Хассо умиротворенно уложил свою седую голову на плечо руководителю окружного пресс-центра на глазах поднявшейся безумной секретарши Зинаиды и двух вытянувшихся замов, первого и по ЖКХ, — так полагалось, прислуга должна знать, кто близок, — и прошли сквозь кабинет в комнату отдыха, карнавально увешанную на всякий случай вымпелами как бы друзей — ФСО, ФСБ, группы «Альфа» и футбольного клуба «Терек». Хассо, не садясь, вдруг звякнул в шкафу посудой:
— Будешь? Вон как с Херибертом-то…
— Ты что с утра пораньше? Не поедешь сегодня в префектуру?
— В префектуре я уже был.
— Хассо…
— А? — Хассо выпил, с тоскливым недоумением осматривая кофемашину, сейф, вазочки с орешками и изюмом, словно здесь ему предстояло жить и питаться до смерти, не выходя.
— Ты что такой?
— Я из префектуры. Позвонили из аппарата мэра вчера: почему префект два месяца не принимает население. Сегодня и попробовали: я, Боря Константинов из Озерского и Загмут (вопросы подобрали по нашим районам) — все в новых костюмах, Загмут даже маникюр сделал. Вот так — мы, здесь — префект, здесь Кристианыч — сели. И вдруг форточка… И монстр таким ти-ихим, но повизгивающим… завприемной Кочетовой: «Сколько раз говорил, чтобы не скрипело! Посадили префекта под сквозняк? Чего добиваешься, шалава?» У нашей боевой Кочетовой руки дрожали и — я первый раз видел — ноги дрожали, я посмотрел — у меня в зеркале: белое лицо! Кристианыч ему листок с записавшимися — девять человек, отобрали поприличней, простые вопросы, а он прямо с ненавистью: «Че подсовываешь? Сколько денег с них собрал?! Как мне надоели ваши вонючие старики!» — листок Кристианычу в морду и — ушел. Конец приема. Мы посидели. И тихонько разошлись.
— Так мэру доложат.
— К мэру Ходырев уже сходил.
Вице-премьер Виктор Иванович Ходырев отвечал в правительстве за выборы, отбор, прогулки и кормление депутатов и кадровую политику на местах.
— И сказал: префект Востоко-Юга производит на министров и руководителей департаментов болезненное впечатление некомпетентностью и неспособен к работе на территории. Предлагаю после нового года переместить его по горизонтали — в отрасль. А мэр ответил, — Хассо раскрыл пустую ладонь, — воспитывай! Не уберут. Если только после выборов… Если уйдет мэр…
— Слушай, нельзя думать всё время про это. Он уже столько раз уходил!
— Само думается, — Хассо потер щеки, будто накатался на снегоходе и подморозил, быстро и сильно. — Ты что приехал?
— Ты имеешь некоторое нравственное влияние на руководителя своего муниципалитета?
— Что надо? — Хассо уже давил пальцами на телефонные кнопки.
— Слушай, опека же теперь в муниципалитете. Может, вызовут мою бывшую, пуганут.
— Зря ты, — в сторону, но неприятно поморщился Хассо. — Будет казаться: выиграл. А это будет твое поражение. Ушел и ушел. Нам всем о другом сейчас… Виктория Васильевна, к вам Эбергард сегодня зайдет — мой друг и ваш друг. — И Хассо сказал с напористой теплотой: — Помогите ему; он там расскажет. Как мне. Да я знаю, что и так помогли бы, но — прошу. Только с секретаршей там его наедине не оставляйте. А то он у нас… специалист! — Отключился. — Ждет. Зря ты.
Виктория Васильевна Бородкина, строгая женщина с яркой помадой и бородавкой, слезой стекавшей по щеке, говорила безучастным наставительным шепотком и каждый день, судя по всему, начинала в салоне красоты — Хассо возвысил ее из председателей избирательной комиссии после нищего педагогического прошлого. Бородкина царила — редкое счастье не только быть замеченной, но и властвовать человеком из префектуры, без стеснения ковырять личное, допуская снисходительные усмешки, словно с этой минуты осведомлена о некоем позорном медицинском факте в отношении Эбергарда, который лично она никогда бы не допустила в своем организме и при всем уважении к главе управы не может извинить.