Кровать дорогущая, сразу предупреждаю. Не темные шторы? Здесь — запоминай — поставишь детскую кроватку, когда всё пройдет хорошо… Здесь будут ее вещи… Здесь буду пеленать…
— Ты такая молодец!
— Я всё здесь придумала сама, я давала дизайнеру идеи, — Улрике прижалась к нему — теперь вся жизнь Эбергарда будет заключена в ее собственноручно созданный мир, где всё — от касания дверной ручки до… будет ждать его благодарности. — Ну… Комната принцессы! Ты должен посмотреть один. Я остаюсь.
За вращающейся дверью: посреди толстый белый ковер, из зимы, — никогда не сможет наступить, белая кровать с высокой спинкой из детских картинок, пятнистое покрывало, справа стол — компьютер, полки для учебников с медвежонком в красной безрукавке, прямо — между белых шкафчиков, между маленьких комодов — ящички, ящички — зеркало, столик и круглое мягкое сиденье без спинки — как называется? На шторах вышито «Э»…
— Здесь всегда будет беспорядок, — подсказала Улрике из-за двери. — Потолок видел?
Он поднял голову — со стены убегают на потолок сердечки, мечты, облака и предметы… Вот здесь повесит сумочки, много сумочек… Даже тапочки выглядывают из-под кровати. Корзинки для мелочей.
— Шторы открывал?
Окно, оказывается, начиналось от потолка и кончалось почти у пола; он сел за стол Эрны, на кресло на колесиках, вот что останется в ее глазах, «у папы дома» — немного деревьев, нищей зимы… и много неба, город насквозь — до Казанкинской телебашни… Надо будет рассказать ей про некоторые дома — вон они. На противоположной стене — Эбергард оглянулся — в американской победоносной ночи подымались этажи, пылающие изнутри, как прямоугольные поленья. Всё не запомнить. Он нашел в телефоне камеру, автоспуск, поставил телефон боком на полку для учебников и сфотографировал себя — на фоне пылающей нарисованным американским электричеством стены, не продумав выражения лица, — просто я.
— Не хочется уходить, да? — уже потушив свет, они присели на лавке в прихожей, Улрике говорила про люстры, потолки, кухонные приспособления, делающие жизнь хозяйки намного легче, он чувствовал: жизнь, что с жизнью его (что бы ни…) уже ничего не случится страшного, главное — есть, на сейчас, на старость и детям — на потом. Он всё сделает, как хочет, никто не заставит и не изменит его…
— Запомню на всю жизнь, — шепнула Улрике. — Я увидела тебя счастливым. У тебя такое лицо… Как у маленького мальчика. Оказывается, я еще не видела тебя счастливым. Понравилась тебе мозаика вокруг джакузи? — Всё знала про эту квартиру, про швы, соединения и оттенки, своею рукой, всё одна, его только деньги. — Через две недели можно переезжать… Сам реши, когда у тебя будет время. Главное — до весны. Рожать я хочу поехать из своего дома.
Он не решил ничего, кроме «переждать», «а вдруг», «как-то само», зыбь, а твердость в одном: советоваться больше не с кем; он надеялся: аукцион, двадцать четыре миллиона корни всосут и стебель потянет наверх, пчелы заберут, напряжение ослабнет; и еще надежда: потом, когда-то потом, вот потом всё будет обязательно нормально, сложится, он честно работает и слово держит; и — вдруг мэра уволят уже завтра… Три дня он продержался на больничном — суставы, последствия тренажерных рывков, пока не позвонил врач:
— На меня вышли из департамента здравоохранения… Интересовались вашим диагнозом, — врач не боялся, а обижался: «просто так» и «не просто так» стоило совсем существенно денег; он понес свою голову, дыхание притаилось само: чуть-чуть, ничего внутри, но должно что-то, хотя бы первые слова «от себя», по делу, «его позиция» — придумать не мог, сидел до обеда в пресс-центре, расписывая, дописывая про выборы, и слышал наяву сигнальные звонки, злыми змеями огня переползающие с номера на номер, как только он переступил порог: пришел, попался, начинаем — и на первый же шорох:
— К Гуляеву?
Жанна проглотила заготовленное и показала: точно!
Может, что-нибудь другое, есть же (может) и другое у них (не только же это!!!); за пару шагов до двери Эбергард натянул «деловитость и бодрость», «а какие, собственно, вопросы ко мне» и «рад видеть», взялся за дверную ручку и до завершения отпирающего поворота трижды, как просила Улрике, предвидя «трудную минуту», прочел молитву царя Давида; Гуляев, измятый и бессонный, сдержал какое-то гневное движение, накопившееся в шейных мышцах, выпарил из заготовленных звуков мат:
— Почему не появляешься? Почему дела не передаешь?!! — С дивана поднялся и подсел к столу мокрогубый человечек бухгалтерского, въедливого вида — ему не хватало воздуха, облизывался и шумно вдыхал, кислорода! — ни резюме, ни визитки — Эбергард смотрел, как диван за его спиной еще расправляется и кряхтит, еще живет небольшое время его, мокрогубого, вздохами, тяжестями и поворотами. — Вот, Игорь Владиславович, оформи его — приказом! — сегодня же! Чтобы рабочее место, пропуск, право подписи ему и передавай документы — список готов… И живо! Затянули, затянули мы, понимаешь!!! — и, родственно обмякнув, повернулся к мокрогубому, раздвинувшему улыбку шириной в автоматный приклад. — Игорь, вот Эбергард, руководитель нашего пресс-центра, давно работает, один всем занимался, но, — Гуляев уже подобрел: сделано! — и подчеркнул, усмехнувшись, и Эбергарду: — Но — время жестоко! — Сказал правду, неумело, но сладострастно кого-то «старшего» повторяя, не утруждаясь принарядить приличиями, довольно произнеся «сдох», «в мусор!» над онемевшим телом, еще не утратившим слух; время жестоко, сказал он при Эбергарде, сильном, не увечном мужчине, в уверенности, что скот двинется по звонку расщелиной меж изгородей на бойню, на сочащийся кровью кафель; раса господ выходила к сероштанному миллионному быдлу без палки и в меньшинстве — никто не осмелится даже поднять глаза, все вывернут карманы, подставляя один бок, другой для удобства; время жестоко — мы никогда не будем равны, и наши дети не будут равны, мы скажем, где и когда тебе жить, что и когда ты будешь делать, тебя нет; время жестоко — вот что проткнуло и уперлось во что-то, сохранившее способность закричать, — мокрогубый приподнялся «на выход», «к исполнению», Гуляев уже заглядывал в ежедневник и взялся за телефон распорядиться «чайку»…
— А кем вы собираетесь у меня работать? — спросил Эбергард, прыгнув в пустое, но почувствовал, что не падает, еще висит. — Вот придете к девяти и?..
В голове Гуляева взорвался какой-то двигательный элемент, и стало слышно жужжание и холостой шелест жестяных лопастей, ударяющих о что-то непредусмотренное через равные отрезки времени:
— Эбергард, Эбергард, мы же…
— Алексей Данилович, я ведь должен понять, зачем мне ваш товарищ.
Мокрогубый долго нажимал глазами на умолкшего Гуляева, потом чуть сжал руками кожано-коричневый портфель, очутившийся на коленях:
— Я, конечно, не планировал э-э… участвовать в оперативном управлении… Это же надо погружаться, — мокрогубый потягивал время, ожидая, когда под Эбергардом провалится пол или его снесет запасенный на этот случай порыв ураганного ветра. — Моя цель — увеличить поступление бюджетных денег, идущих э-э… через вашу структуру… Значительно увеличить! Конкретней что-то я смогу сказать, когда увижу э-э… документы.