— Как Иван Трофимыч?
— Иван Трофимыч… Иван Трофимыч. Вылеживается. — Свиридов вытянул из-под стекла бумажку. — Сердечный приступ — с этим поступил. Сейчас что-то кашлять начал, сухой кашель. Вчера — до рвоты. Одышка, он ее не замечает. Потеря веса, упадки сил. Наше колпачье понаписало — ни-чо не понятно! Во-сердце увеличено, так и что? Дыхание уреженное, вдох, вдох и — перерыв. А что, как? Ноги парим, сметанки с молокозавода. По-людски бы его — до хаты пустить. Дома хоть есть кому простынь… Воды подать. Хочешь попроведать деда?
— Что он сам говорит?
Говорит, все люди говорят, все сумасшедшие говорят. — Свиридов сызнова приложился к графину и расчесал брови. — Он свихнулся, когда на отдых провожали. Жена раньше замечала, и ты. Не молчит, нет. Крысиная болезнь, говорит. — Передразнивающе вывернул нижнюю губу.
— Это не я.
— Кто говорит, ты? Сам подыхает. — Глядел надо мной в часы. — Ты так… Что, крысиная болезнь? Глаза опустил? Сразу молчать? Смирно! — Двигал по столу карандашницу, карандашницу, календарь, бумаги, ключи, лампу, шуршало, звякало, постукивало, скрипело, вскочил и оказался у меня за спиной. — Молчать?
— Ну давай я поговорю с тем, кто его лечит.
Прапорщик дернул мой стул.
— Я его лечу! Свихнешься — и тебя я буду лечить!
За окошком — нахмаривает, дело к этому, к вечеру. Строго говоря, отдельного описания болезни я не встречал. И на него не ссылаются. Я думаю, его нет. Есть несколько упоминаний вскользь, как о чем-то понятном людям, жившим крысиным промыслом: тогда барышням шили перчатки из кожи крыс, кавалеры целовали, присягали. Кроме промышленности, шевелились самодеятельные ловкачи: барышник обшивал крыс собачьими шкурами и продавал за собак редких пород, комнатных уродов. Барыня взялась искупать «болонку» — крыса вырвалась из шкур. Барышник не успел выехать — арестовали на постоялом дворе.
Мало кто знал. Крысы только расселялись, зернохранилища невелики, трубы еще не укладывали под землей, не ели в общих столовых, железные дороги редки — санями много крыс не развезешь. Почти не изучали до одесской чумы, до прошлого века. Первая отдельная о крысах книжка явилась в Крымскую войну. Упоминания о крысиной болезни начинаются отсюда и до семнадцатого года, и только в русских источниках. Всюду по-русски — «крысиная болезнь», без латыни. Сведений отцеживается небогато, есть расхождения. Сходится возникновение болезни. Слово «заражение» не подходит. Зараза — что-то определенное, что видели в микроскоп. А крысиная болезнь начиналась в человеке сразу после собственноручного убоя крысы.
Как я помню, не считаются дератизационные мероприятия: раскладка отравленных приманок, опыление троп дустом, отравляющие газы, использование ловчего клея на листах, капканы, давилки, верши, заделка нор цементным раствором, охота норными собаками, совами, мангустами, подтопление, отпугивающие ультразвуковые устройства. Засчитывается очный убой.
Когда ударом разишь наповал. Разница понятная. Непонятно, как она способствует заболеванию? Я посмотрел все упоминания — нет убоя невооруженной рукой, нет касания грызуна, Зато касаний сколько угодно при общем убое, при неизбежном добивании подтравленных. Еще! Имеются в виду убийства умышленные. Не помнят заболеваний после нечаянного убоя — косой на лугу, разорении плугом гнезда.
Сама болезнь. Писали «немочь». Что-то перестает происходить в теле. Холостой ход. Похоже на действие антикоагулянта, когда в крысе перестает свертываться кровь. Она чует: сбилось. Понять не в силах. Ест после всех и подглядывает — как сородичи чуют себя после еды. То все пьет, то пьет чуть. Потом пытается не есть. Крыса удивлена. Крыса по дерзости, как вы, быть может, слыхали, превосходит волка, а вдруг — растеряна. Вспоминает, что? До последнего. Умирает — озлобляется. В скученных поселениях таких съедают до кончины. Так и человек — чует себя подыхающей крысой, превратился, слышит, где крысы, все слушает. Не боится, но сторонится.
— Смертельно? — уточнил Свиридов.
— Да нет, зачем. Смертью заканчивалось не каждое упоминание. Есть лекарства: женитьба, вообще чувство, имею в виду любовь к женщине. По-современному — сильное положительное впечатление. Надо перебить болезнь. Что вы приготовились писать? Смешные лекарства… Ты что, собираешься толочь козье дерьмо?
— Я? Гм… Если прикажут.
— И мешать с медом, впускать в очи. Ложка овечьего молока, медвежья желчь — смешать и выпить. Лучшее — трава «песий язык».
— Песий?
— Если привязать собаке на шею, будет вертеться, пока не сдохнет. Отпугивает крыс, в углы положить — ни одной.
— Знатье б, давно собрали через аптеки, населению — по радио, — привстал Свиридов.
— Ага, только описания растения не осталось. Свиридов, ты чо, опупел? О чем говорим? Вбил он себе дурь — выбивайте! Измеряйте температуру, в область повезите, в Москву! Рентген есть?
— Да! Это ты меня замутил. Ладноть, пойди к нему. Завтра вызову врача, что алкоголиков лечит, — вылечим! Вколем… Живодер, но в Трофимыче-то откуда такая дурь?
— Отголоски. Мне бабушка рассказывала, она дезинфектор с двадцать девятого года. Среди народа, если историческая, сплошная закрысенность, отголоски передаются. Это не я ему.
Прапорщик сопроводил; душно, позаклеили окна.
— Трофимыч, человек к тебе. — Махнул: стань сюда.
Я послушался. Голые плечи торчали из-под одеяла, незнакомый Трофимыч не подымал головы, щекой, тонувшей в подушке, глядел на пузырек капельницы, торчавший кверху дном, на прозрачную трубочку, оканчивавшуюся иглой в его руке. Свободную руку бережно подвел к щеке, поскреб щеку, из седых косм розово проступал череп; видел меня? Одеяло шевелилось. Он поочередно поджимал ступни, будто пробовал воду и отдергивал: горячо, холодно, — вдруг окруженные щетиной губы расклеились, в горле клокотнуло и кончилось хрипением. Свиридов понукал — нагнись! Я деревянно пригнулся, я дышал ртом.
Старик сдвинул веки, под бровями слиплись багрово-синие морщины, в горле скреблось, словно двигали мебель.
— Так ты. Не успел уехать? — Замкнул губы и вытаращился, словно не мог вместе сказать и видеть — что-то одно.
— Оста-вляю вас, — внушительно известил прапорщик, широко отшагнул и на цыпочках завернул за спинку кровати.
Трофимыч облизывал губы — он не видел меня, уже точно, рука его теперь пощипывала седые кудряшки на груди.
Я подставил себе табуретку, на тумбочке лежала пара конфет и стоял граненый стакан чистой воды.
— Как вы тут? Иван Трофимыч!
Он зажмурился, губы распрыгались, выворачивая голову навывих.
— Ни-чо… Врачи бодрое говорят. — Он заплакал, бесслезно, лицом, плач перебился частым кашлем — пересилил его, но в тонущей и всплывающей груди что-то лопалось и урчало.
Рука стронулась с груди, переползла живот и покралась вдоль тела, обнюхивая простынь, — я выставил на ее пути свою ладонь, она наткнулась, ощупала, сухая, холодней, чем моя, сладковато пахнущая, и попыталась сжать, старик вдобавок взмаргивал и толчками задирал подбородок, в груди с треском лопались пузыри, пальцы тужились, подбородок вздергивался: он показывал, что-то показывал, показывал мне, я ответно пожимал ему руку, оглядывался: что? подать? на насторожившегося Свиридова, да, вижу, хотя что?