Мать большого мальчика, теперь он старик, спрятали на Ваганьково, как сказала дочь – недалеко от церкви, зарыли в участок, захапанный родственниками, и, по материалам следствия, А.В.Петрова, роковая женщина роста сто шестьдесят четыре, о себе промолчала, не ослабили ни старость, ни смерть – ни про муки души, ни про ад, не выдала никого. Не жаловалась: если бы не Нина… Но – Большой Каменный мост в ее жизни не мог не существовать, какой бы холодной она ни была или казалась… как бы легко ни переносила боль. Тася, невидимка, не могла не пораниться, пройдя сквозь жизни стольких мужчин и не застряв ни в одном, – навылет, до рака прямой кишки. Вряд ли ее утешали заседания в деканате и строительство развитого социализма… Холодная дочь, не понимающий сын – вот только Оля, внучка; ее Петрова решила не любить, все – Васе; Оля, единственное, выходит, продолжение ее, погибшая от любви, – какой бессмысленной, должно быть, казалась причина ее смерти Тасе – от неразделенной любви… Если с кем-то она поговорила про Уманского – только с Олей, пока та жила… Но про девочку мы ничего не знаем – отравилась от любви к сыну Р-ова, мало похоже на правду – Тасю мы не открыли, не смогли, силы не хватило, знала она какое-то слово; я отшвырнул «Дело» – А.В.Петрова, как ты меня бесишь!
В приемной горел свет; все, что дальше, я – наизусть: заработавшаяся секретарша не могла скрыть радости – дождалась, я подошел к ее столу, потрогал прыгающими пальцами канцелярские товары, все разошлись, она испуганно поднялась: вот сейчас?
– Плохо сплю в последнее время. Есть ничего не хочется. Можете закрыть глаза? Хочу тебя рассмотреть. – И запомнить, – словно «можешь раздеться?».
Она отступила к стене, запнулась в мысли о лице – что на нем? что говорило зеркало? Уже все равно, если уж… Повернулась к окну, словно от яркой лампы, и смежила ресницы, спрятав руки за спину, – она прислушалась, словно врачи проверяли из дальнего угла «семнадцать, девять, двадцать три…». Я обогнул стол и впервые безбоязненно взглянул прямо в лицо – она покраснела, под кожей вздрагивала кровь, ожидая прикосновений, – высокая, худая девушка, были б деньги на другую одежду и другие салоны красоты – выглядела бы красавицей: небольшой ровный нос, бледная, уже не школьная пожившая кожа, тонкие губы с усиленным помадой зубчиком на верхней губе, большие глаза с заметными усилиями косметики на верхних веках. Добавить что-то восточное, обыграть нездешние скулы, светлые волосы, густыми не назовешь, крашеные осы, а свои, должно быть, русского русого цвета – всегда смотрит исподлобья и говорит тихо, как зануда отличница, – она похожа на девушку, вот в чем дело – на по-другому сделанного человека… После тяжелого вздоха дотронулся до ее лба и провел, будто разглаживая, по правой брови:
– Все, – и отвернулся, словно от голой: оденьтесь. Она облегченно и разочарованно опустилась на стул и уставилась на свои ожидания, на свои надежды, в себя, на какие-то развалины.
– Сколько вы у нас работаете? – Я провожал секретаршу до метро, телефон непривычно молчал.
– Четыре года.
– Кто вы? Я, например, пустой человек. А вы? Коротко о себе.
– Зачем вы так. О себе я не знаю. Я знаю, что очень-очень хочу, чтобы вы и ваши близкие были обязательно счастливы… Сама не знаю, чего хочу. Запуталась. Знаю, что хочу, но не могу сказать. Все равно невозможно. Купила вам иконку, – деревянный квадрат несмело вынут из сумки, спасибо. – Заходила в церковь, к своему батюшке…
– Верите в Бога? В то, что нас ждет превращение в нечто неведомое. Ухожу в надежде на великое «может быть», как сказал один веселый…
– Если вам подпишут доверенность, я поеду в третье июня?
– Нет, конечно. Поедут мужчины.
– А это… Как это обычно происходит?
– Установление правды на месте. Присутствовавшие на месте события говорят, проясняется память – с этим мы немножко помогаем, следим, чтоб никто себя не обманывал. Каждый по очереди рассказывает, что отпечаталось в глазах и что показалось, – добавляя свои желания, свою жизнь, страх умереть – каждый ведь хочет остаться, впихнуть побольше лично себя даже в чужую историю – мы никого не жалеем, мы берем с собой только правду.
– Почему мне нельзя?
– Пришлите мне на почту свою фотографию. Ждала ли она, возможно, кто-то предостерегал, но все-таки:
– У меня нет хороших, я плохо получаюсь. Пришлю. Если объясните зачем.
– Просто. Ваша жизнь. – Чтоб не тратиться на расспросы, полистать тебя, в спокойном одиночестве рассмотреть твое тело, когда хочешь, никто не отнимет и время не изменит. – Лучше в купальнике. Или без.
– У меня таких нет.
– Вы такая красивая. Просто стесняетесь? Из тех, что не раздеваются при свете?
Еще немного, помолчав (подступала осень – вон как посыпалось, осень, как всегда в нашем городе, – задолго и жестоко):
– Я могу раздеться при свете. Вопрос – для кого. И сфотографироваться – можно решиться…
– Если доверять фотографу…
– Я должна его любить.
А хотела сказать: он должен меня любить. Вот что это должно означать.
– И вы должны быть уверены, что он этого очень хочет, – подсказал я у пасти метрополитена, пожав, помахав, актерски погрустив на виду, начало положено, будет думать каждый вечер – и вдруг на огромное мгновение я почуял свое прошлое, как чуешь считаные разы за жизнь – что-то извне, как ветер; железные бачки с кипяченой водой, колобки бельевых веревок, расплавленный свинец остывающей в формочке октябрятской звездочки с кудрявым младенцем Христом, телевизор ч/б, самое страшное – смерть кинескопа, как люди стронулись и поехали из бараков, треск газеты, раздираемой в туалете, атласная пилотка, страшный язык похоронно-поздравительных телеграмм, проступавший на коричневатых наклеенных лентах без зпт и предлогов, душные кабинки тугоухого межгорода, «совесть пассажира – лучший контролер», последние звонки, зачеты, стрельбы, слова и анализы, много ржавых гильз… Я достал телефон, потыкал кнопки, сообщил Алене:
– Я не приеду ночевать. Просто не хочу, – включил «без звука» и отправился на «Щелковскую» к директору музыкальной школы – в школе закончился капремонт, и директор поменяла дома кухню, уложила в ванной и туалете теплый пол.
Мы потыкались друг в друга в прихожей, директор двигалась всегда степенно-крадучись, щелкнула свет (и прихожую поменяла!), оказалась в черном платье, короткие голенастые крестьянские ноги, отступила и вдруг скинула платье, оставшись в чулках и трех черных треугольных прозрачных заплатках, – сразу почуял запах спиртного, выпила, волновалась, зайти бы в душ, – но она схватила и потащила к дивану и повалилась под меня, раскорячившись, мне за спину задрались сталью поблескивающие тонкие каблуки – вертелась подо мной какими-то игривыми рывками – поборись со мной, насилуй: перехватывала и отбивала руки: не трогай, не делай ничего, целоваться – я подставил рот, и она залезала в него острым крысиным язычком, делала из себя маленькую и хныкала… отпустила бы в душ, самой жарко – потные виски с прилипшими волосами…