– Что можете сказать о семье Вознесенской?
– Отец – какой-то чин в Моссовете. Возможно, этим объясняется суховатость Оли, что-то она все время недоговаривала. Мать – яркая такая, светская женщина: театральные премьеры, новинки литературы и прочее… Бабушек я не видел. Больной дядя?! Впервые слышу…
– Как Ольга вышла замуж?
– Совершенно неожиданно. Первой из девчонок. Все происходило у нее очень внутри. Мы мало что поняли. Какой-то преподаватель арабского языка начал появляться в ее комнате. Такой интеллектуал, коротко стриженный, в свитере… Овсяников. Его прозвали Лямун. «Лимон» по-арабски «ля мун». Потом появился этот… юморист. Что написал рассказ «Косточка» на шестнадцатой полосе «Литературки» – знаете такую (черт, а ведь и я читал)? – алкоголик и интеллектуал, хотя юмор-то в рассказах жлобский. Юморист и познакомил ее с Р-овым… И у Оли началась какая-то другая совсем жизнь, мы ее не выдержали и остались позади со своими детскими интересами. Она резко повзрослела. Помню, привела нас в какой-то подвал к Савелию Погонщикову – иконы, картины, мистика, водка… И нам стала чужой тем, что делала. Р-ов ездил на гастроли и оставлял ей огромную, чудовищную, рыжую собаку в квартире, куда она переехала, на Куусинена, где собиралась жить с Лямуном… Другое дело, если бы собаку они вместе купили, растили, но это была его огромная рыжая собака – и лаяла на гостей, а Оля сидела рабыней и слушала по телефону рассказы, куда он поехал на гастроли. И с кем.
– Вы описали Вознесенскую как рационального, суховатого человека – из таких людей не получаются самоубийцы…
– У нее снесло крышу. Р-ов – это бешеный разгул, отцовская слава, огромный американский автомобиль, гонял на Москве на хэтчбеке, успех – дирижер. – Клиент с неугасающей обидой уточнил: – Но не гений!
– Вы чувствовали себя неполноценным рядом с ним?
– Абсолютно! Ему бы сгодилась разгульная девка из школы-студии МХАТа, а для Оли все это оказалось слишком… Я зашел на Куусинена и видел: у нее в глазах слезы. Что-то не так. Но она ничего не говорила. На похороны я не попал. – Он неуверенно добавил: – Меня не было в городе. Но я бы и не пошел.
Он выслушал мои пожелания: телефоны Оли Бирюковой и Маши Котовой, пожал руку, выключив меня, как настольную лампу, вернулся к столику – забыл в пепельнице ножичек для нарезания табака – и с минуту шел рядом, уже совершенно меня не замечая. Юмориста, первого виноватого, я вспомнил: Щукин, длинноволосый, рисованный портрет на брошюрке из «Библиотеки „Крокодила“» – двадцать пять лет назад на привокзальной площади города Валуек Белгородской области купил вместо «Футбол-Хоккея», в среду не привезли; нет спасительной усталости от труда, ежевечерне жгут неотомщенные детские обиды и прихватывают приступы бессмысленной жестокости. Нескольким людям я желаю смерти, химиотерапии, прямой кишки, выведенной в брюхо. Убить. С наслаждением калечить… Лежу и представляю, потея от ненависти. Утром «Копейка» наполнена пенсионерами – распределив по рукам кошелек и очешник, по-рачьи широко расставившись, ползают между полками, перелезая друг через друга.
* * *
Я взял банку «Куриное мясо» и жрал на лавке, дважды перечитав этикетку: точно не собачий корм? – подозрительно дешево, шкурка, жилы и попадаются голые обломки костей – и наблюдал конкурентную борьбу за пустые бутылки на пятачке у метро «Кунцево», обсаженном маргаритками. Обыкновенные люди теснились в автобусах, сгибаясь, пролезали в маршрутки, сосали пиво – они нарядились в джинсовые куртки, в плащи, багрово, огородно загорели, плевали на асфальт, словно клевали, помечая свой путь… На лотке предлагали книгу «Застольные речи Сталина», я приценился, но взял сборник эротических фантазий на газетной бумаге, где анус именовался «заветным местечком». И с трудом разлепил горло:
– На одну поездку, – поняв: первое, что сказал за день; весь день читал и смотрел в окно на движущийся город: дома, облепленные оконной чешуей, снег прилег на газоны, словно сохнут остатки стиральной пены, бродят сонные и наглые таксисты, сторожа прикормленные места; зашел в подъезд – по нему словно прополз тяжелораненый, истекая пивными вонючими струями.
– Можно у вас переночую?
Мария потрясенно и немо кивнула. В ужасном халате – голые голени в синяках, была бы у нее другая жизнь – носила бы другие платья… По ущелью меж велосипедов, корзин с картофелем и разобранных колясок, перешагнув обувной флот… за следующим порогом навстречу двигалась неопрятная женщина с толстым носом и морщинистыми щиколотками, началась коммуналка.
– Добрый вечер! Вот и лето прошло!
– Она вас не слышит.
В запертых туалете и ванной горел свет, в ее комнате поместился диван с разложенной периной, шифоньер, кресло, туалетный столик с компьютером, много учебников. Мария не успокоилась, пока мимоходом не смахнула с линии огня чье-то фото в веселой рамке с сердечками, в первую очередь… что:
– Подушки с дивана снимаются. Я постелю вам на полу.
– Все равно не усну. Просто посижу.
Мария дождалась, пока затихнет детская беготня и унитаз все смоет.
– Пойдемте на кухню. Буду вас кормить. Хотя… нет… Я сюда принесу. – Наверное, представила оставленное соседями клокочущее кастрюльное жерло. – Можете включить телевизор, негромко.
И думала: что ночью? Когда погаснет свет? В чем ложиться? Надолго? Я схватил и потряс яблоко из блюда и слушал, как колотятся семечки во внутренней пустоте – сухим костяным перестуком. В телевизоре менялась реклама самоубийц – живые курицы предлагали себя выпотрошить, конфеты с улыбками прыгали в разинутые пасти, коровы выдирали котлеты из боков, рыба, упруго выпрыгнув из воды, весело ложилась боком на сковороду – все умоляли: ешьте нас, мы этого хотим!
…Мария рассказывала биографию, с упором на милые, слезные подробности: наконец-то появился тот, кому:
– Когда я была маленькой, я нашла в детском саду отрубленный палец в песочнице и отнесла воспитательнице. Я думала: он от куклы.
Я вдруг заметил, что слева от меня пропорхала, пронеслась серая птица. Словно воробей. Слушать я уже не мог. Я то и дело ошеломленно оглядывался за спину – это должно было еще где-то летать. Что я увидел? Или муха пронеслась, а мне показалось? Я украдкой поозирался.
Какая-то муха летала под люстрой малым квадратом, словно что-то вынюхивая, но мелкая – не она.
– Моя любимая передача. – Я воткнулся в «Футбол России. Перед туром», ковыряя кашу с орехами и изюмом и еще какой-то неразличимой херней, напоминающей нарезанный мокрый картон, – каша, горбом наваленная в глубокую плошку, остыла до резины – я жевал с усилием, делая спасительные глотки ненавистного чая. Локомотив – ЦСКА в воскресенье, надо обязательно смотреть.
Во тьме я лег на разъехавшиеся подушки, накрылся душистым одеялом и приготовился к вечернему разговору – плата за постой, скучнее только расстегивать на жене лифчик. В туалет пошаркала старушка или старик тяжелыми ногами, как на лыжах, ледником, гадом – на унитазе заснет.