– Говорите: она не продумывала будущее… Зачем вышла за Овсяникова?
– Отец, Петрович, влюбился в медика из поликлиники. Натэлла ее звали. Очень тяжелый период. Все сопровождалось скандалами, жуткими сценами, встал вопрос, с кем Оле жить: мать или отец. Она решила: я замуж выйду и заживу одна. Знала, что ненадолго, абсолютно не любила Овсяникова этого, Лешу, и он знал, но любил ее трепетно. Весь какой-то черный, смуглый. Добрый. Оля решила: в трудный момент Леша ее утешит.
Свидетельницей на свадьбе была Карина Проскурина – редкая дрянь, всем готовая делать гадости, завистница!
– Оля любила Владислава Р-ова? Клиентка вдруг задумалась и ответила просто:
– Да. Очень. Владислав хорош был очень, очень трогателен. Красный автомобиль «мустанг» – в нем едешь практически лежа… Ухаживал красиво, одевал ее с ног до головы.
– Так он заботился о ней?
– Что вы считаете проявлением заботы? Коробку с синими джинсами? Я в их компанию не монтировалась, скромная, мужиков боялась, ощущала себя синим чулком, и не ошибалась. Владислав легко издевался надо мной. Оля успокаивала: он так со всеми, шутит. Она вдруг оказалась посреди прожженных, развратных людей – это было видно за три версты… А потом Оле позвонила другая женщина – видно, смену произвели: я слышала, вы раньше ухаживали за собачкой Владислава? Теперь моя очередь. Чем надо кормить? Сколько раз вы гуляли? Подлец! Телефон-то зачем давать? Он ничего не помнит? Он все помнит!!!
– Оля погибла…
– Во всем виноват их разрыв, до этого ничего подобного не наблюдалось. Очень большая искренность столкнулась с человеком, живущим в свое удовольствие. После Р-ова Оля лежала в клинике на транквилизаторах, в жутком состоянии. И это сыграло роль. Не спала, даже принимая снотворное, слышала голоса. Я видела: плохо с человеком, реально плохо, себя не контролирует. Приходишь – вся посуда разбита. «У меня это бывает». Квартиру на Куусинена обставила плохо, осколками от развода, остатками от прежних хозяев, на кухне – ничего, тараканы бегали. В комнате кровать, два стула. Больше ничего.
– Она написала что-нибудь перед тем…
– Записку личного характера. Без разрешения Мезенцова я не могу пересказать ее содержания.
– Оля вам ничего никогда не рассказывала про Нину Уманскую?
– Нет.
Бирюкова твердо пожелала «разделить счет» и приготовила кошелек; хотелось врезать по ее пожившей руке, она почувствовала.
– Вы обидитесь? – жестяным голосом, как и все прежде – в одной интонации, ни разу не ступнув мимо. —
Хорошо, я пойду вам навстречу. Подвезти вас на «коне-огне»?
Нет; я отправился ловить машину, получив эсэмэску «Будешь ужинать?»; когда-то я уже ехал домой и писал «нет» на «будешь ужинать?».
Мария приготовилась – в шифоньере освободились две полки, на них белели майки-трусы, со счастливой дрожью купленные наугад, есть пришлось долго, я хвалил котлеты и выбирал десерт, принаряженные соседи по очереди заходили на кухню знакомиться, выталкивая из-за спины детей, – «стесняются».
– У тебя плохое настроение? Мне очень тяжело, когда ты так молчишь.
– В машине укачало.
Я отпросился подышать на лестницу, за трубой мусоропровода нашел сплющенный картонный коробок, постелил на ступеньку, тепло – так можно долго просидеть; угомонится лифт, эти страдальческие лязги и всплывания по зарешеченной глотке…
– Что с тобой? Ты хорошо себя чувствуешь? Правда, все в порядке? Ох, я так испугалась. Тебя нет и нет. Хочешь, вместе здесь посидим? – И втиснулась рядом. Надо же разделять все, растворяться в нем, жить его интересами – необычно и волнующе пахла, сколько трат и приготовлений. – Как ты встретился с Бирюковой? Кого-нибудь еще поискать? У тебя правда ничего не болит?
Болит – Бирюкова за что-то оправдывалась. Отдавала должное, но виновато, с излишним размахом и спешкой. На ее личной правде я успел заметить мелькнувшую бледненькую тень соперничества. Фотографии лучшей подруги, уставшей жить, не уничтожают. Все устрашающе повторялось, как и с бабушкой – …красота, множащиеся мужья и любовники, тени, уклончивость окружающей местности, и теперь мне тоскливо казалось (может, просто вечер, ночь, надо ждать утра, и покажется легче), что там виноват не один, там еще какие-то… я слышу, долетают слова, восклицания и слоги.
– Мне нужны. Карина Проскурина – свидетельница на свадьбе. Натэлла – вторая жена Петра Вознесенского, медицинский работник, предположительно из поликлиники, где обслуживался Моссовет. И прежде всего – Степан Мезенцов, муж Ольги Вознесенской, муж Ольги Бирюковой, связан, кажется, с телевидением.
На кухне я погасил свет и устроился поближе к подоконнику, давая жертвам выспаться и передохнуть, считал грузовики, кроме «газелей»; из окошка потянуло свежей… я снял майку; когда про меня забудут, намешаю смородинового варенья с горячей водой. Мария долго шумела в ванной.
– Пойдем спать.
– Я все равно не засну.
– А ты попробуй. Ты обязательно уснешь. Устал, вон какой серый.
– Я посижу. И приду.
– Пойдем сейчас. Ну, пожалуйста.
– Я приду. Попозже.
– Я буду ждать. Без тебя не усну. Когда ты так сидишь, то словно куда-то уходишь. Все будет хорошо? Слышишь? Ты главное – верь! – Завтра в этом месте она попробует заплакать.
Она обиженно ушла, еще вспомнила:
– Да. Звонил Боря. Чухарев вызывает его на встречу. И обязательно, чтобы ты присутствовал. Не может понять, что ему дальше делать. Боря сказал: заодно посидим на дорожку. Кажется, Боря куда-то уезжает.
Я поднялся из метро и удивленно остановился: падает вода, сверху льет; стоял под дождем, припоминая, как мокнут волосы, как щекотно капли попадают в лицо, смотрел на фонарь – на свету капли моросили часто, много, словно там, на свету, дождь шел сильнее. Пробираясь сквозь парковку к галерее «Аэропорт» – договорились там – меж блестящих автомобильных боков, осторожно, чтоб не задеть стекла, заметил мельком: целуются, сквозь лобовое стекло – поглаживание и шевеление, словно окно спальни. У раздвигающихся дверей, где отряхивались, складывали зонтики и пережидали, я понял: машина Алены – из нее вышел Чухарев, что-то прощальное бросил внутрь, захлопнул дверцу и поспешил на встречу, стирая с губ блестки и пудру – все, что остается. Я послонялся в книжном, пролистав «Историю района Раменки» («Первые люди появились на этой территории четырнадцать тысяч лет до нашей эры. В здешних лесах водились мамонты, северные олени и пещерные медведи…») и спустился на эскалаторе в кофейню. Боря, расстегнув мокрый на плечах плащ, с отсутствующей доброжелательностью глухого слушал Чухарева, придерживая рукой рюкзак под столом. Страшно пахло мочой.
– Надо уже сейчас думать о судьбах России в двадцать втором веке. – Чухарев отвлекся на рукопожатие и продолжил: – Ноосфера! Другое отношение к природе и борьба с обществом потребления. Реакционной, антидуховной силой выступают именно женщины! Ваш монархизм, Борис Антонович, – ошибка. При царе Россия не имела счастья. Один врач на город. Людей секли, а люди целовали царю руки. И культ царя ничем не отличался от культа Сталина!