«В 1932 году я сблизился с РАДЕКОМ, ШТЕЙНОМ, УМАНСКИМ И ГНЕДИНЫМ», и оказалось, что эта группа «энтузиастов советско-германской дружбы» «накопила важные связи с немцами» (Кольцову наступили на пальцы) – так и случилась «преступная шпионская связь, в которую я втянулся…».
«При некоторых разговорах на квартире УМАНСКОГО присутствовал американец – журналист ЛУИ ФИШЕР, близкий друг УМАНСКОГО, имел на УМАНСКОГО огромное влияние и общался с ним свысока. УМАНСКИЙ подчинялся его мнениям по всем политическим вопросам и не скрывал от него ничего…».
«Я (Кольцова ударили под дых), прямо говоря, был завербован РАДЕКОМ и передавал с 1932 по 1934 год шпионскую информацию при участии и содействии УМАНСКОГО…».
Нельзя сказать про Кольцова (как и про других), что его застали врасплох – железные люди знали, чего от них ждут. Нелегальная комиссия Политкомиссии Политсекретариата Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала напечатала секретный свод правил «Как коммунист должен держать себя перед следствием и судом», где следовало пролистать спасительную четвертую страницу («Некоторые арестованные коммунисты считают, что лучше на следствии дать какие-нибудь показания и потом на суде от них отказаться. Такой взгляд совершенно ошибочен и очень вреден»), чтобы навсегда остановиться на странице восьмой: «…Арестованный коммунист, обдумывая свой образ действий, должен прежде всего исходить из интересов партии и лишь потом строить планы, как легче ему отделаться от предъявленных следствием обвинений…».
Следователь Шварцман поднялся с табурета, отмерил шагами яму и выдал Кольцову лопату: «Заговорщицкая организация в Наркоминделе ставила своей задачей добиться сдвигов вправо… В ней состояли ЛИТВИНОВ, СУРИЦ, ПОТЕМКИН, МАЙСКИЙ, ШТЕЙН, УМАНСКИЙ…». Луи Фишер «состоял посредником при Литвинове», «подчинил себе УМАНСКОГО, давал указания в беспрекословной форме…».
Когда ему показывали кого, КОЛЬЦОВ каждому придумывал вину, шил, как платье из своего материала, но – по фигуре, сочинял, но – правду. Разговор шел о настоящих, живых пока людях с работающей кровеносной системой, и он для правдоподобия рвал мясо из них, созидая вину на болотистой местности: молчал-молчал, но мог бы подумать – если бы подумал, думал бы так – думал именно так – давал понять – однажды проговорился – прямо сказал – постоянно говорил – желал = умышлял на императора. Для каждого правда пряталась лишь за одним делением этого спидометра (между крайними делениями от «молчал» до «умышлял»), но за каким? На что-то ведь он опирался! писатель же! что-то вдохновляло его! Задушевные беседы с друзьями, ночные, внезапные признания – до слез, наблюдения за дорогими людьми… и, выходит, Кольцов говорил про друзей только правду: «УМАНСКИЙ высказывал резкое недовольство и возводил клевету на политику ЦК партии… Он говорил, что более тесные связи с буржуазными государствами повлияют на внутренний уклад Советского Союза, будут способствовать изменению жизни…»; «ЛИТВИНОВ сказал, что новая Конституция в корне изменит политическую обстановку в стране… Наркомы и целые составы правительства будут ниспровергаться и вновь предлагаться с парламентской трибуны. С этой же трибуны мы с вами будем добиваться настоящей свободы…».
Предполагал ли Кольцов, что, показав в выпускном сочинении своих добрых знакомых с неожиданной стороны, сделает их мертвыми?
Готовился ли он беспокойными ночами к очным ставкам с ошарашенными, пахнущими домашними перинами друзьями, осаленными им, словно в детской игре «Чай-чай! Выручай!», – он сидел напротив неузнаваемым человеком с нереагирующими зрачками («Не Кольцов, совершенно другой человек, старик», как вспоминал увидевший, но вернувшийся на поверхность).
В двухстах метрах от кольцовских нар во внутренней тюрьме НКВД спал на кровати гостиницы «Москва» его друг, отозванный из США Костя – ему еще только предстояло сделаться таким, чтоб никто его не узнавал. Днями он сидел в наркоматовских кабинетах, исчерпывающе полно отвечая на: «Ну, и как там у нас в Америке?», но на самом деле пытаясь сказать одно: я не с Литвиновым, я с вами, я помогу, если надо топить, желаю иметь возможность доказать свою преданность императору и новому наркому – Молотову В.М.
Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: – С маршалами Ворошиловым и Буденным мы дружили домами с тех пор, как попали в золотую клетку – в двести семей, обеспеченных полностью государством. Дружба заключалась во встречах за столом и жратве. Ворошилов ворчал: нет бильярда. Художники, с которыми я встречалась, считали Ворошилова гадом. Максим Максимович считал его обаятельным, добродушным сельским слесарем. А Буденный побаивался отца.
Я помню, мне пятнадцать лет, нужно в Москву. Буденный взялся меня подвезти на своем автомобиле, гладил мне руки: у тебя нет лошадки – я тебе подарю! Когда отвернулся и посмотрел в окно, я погладила его знаменитый ус. Он сделал вид, что не заметил.
Я встретила его после отставки отца и хотела броситься на шею: ведь это дядя Буденный! – он сделал вид, что не узнал. Он оказался трусом. Когда случайно увидел отца в коридоре кремлевской столовой, прилип к ближайшему подоконнику, помялся, выпалил: «Сквозняк. Простудиться боюсь», – и убежал.
Ворошилов, отхлестав Литвинова на Пленуме, протянул ему руку: «Вы же все понимаете…». И Литвинову эту руку пожал, ко всем предательствам он приготовился… Почему они делают так (дочь запомнила его размышления, да верно ли?)? – они же этим не спасутся… Там все равно знают, с кем я дружил, это знание не сотрешь. Значит, они стараются показать, что боятся. Им кажется, император любит, когда боятся… Литвинов оправдывал всех. Кроме одного…
Из особняка на Спиридоновке Литвиновых переместили на подаренную императором дачу, под добродушный домашний арест. Два грузовика, присланные за вещами, пошли полупустыми – мебель оказалась казенной. Везли книги, одежду и два детских велосипеда, водитель с большим сочувствием беседовал дорогой с Таней Литвиновой, но с нажимом предложил забрать «на сохранение» велосипеды. Семью кормили, обслуживали; когда за глухим тускло-зеленым (его называли «правительственным») забором вместо трех машин охраны появилось восемь, бывший сталинский знаменосец мира последний раз позвонил по «вертушке». «Охраняем, – пояснил Лаврентий Берия, – Максим Максимович, вы себе цены не знаете!» – «Я-то знаю, а вот другие…». Берия положил трубку. Наутро во время завтрака через столовую, мимо жующих, в кабинет Литвинова прошли шесть мужчин в выглаженных зеленых комбинезонах и скоро вышли с кольцами проводов на плечах – дети рассмеялись и бросились посмотреть, как выглядит папин кабинет без телефона правительственной связи, и жизнь приняла правильный вид: муж-пенсионер брал уроки игры на рояле, скучал по сводкам телеграфных агентств и совершал совместные прогулки с детьми (два охранника в десяти шагах впереди и два – в десяти шагах сзади). На прогулки Литвинов брал таблетки сухого спирта, разводил в поле костерок и жег книги, подчищая на всякий случай библиотеку – сын Миша схватывал страницу и пробегал глазами, прежде чем отправить в огонь, дочь скучала – политика, какой-нибудь там Л.Д.Троцкий, ей, как она выразилась, «до лампочки». Дети жили по-прежнему – что изменилось? ничего не изменилось – только не приходят гости.