Я прошелся за спиной секретарши, и та выпрямилась, словно ожидая прикосновения.
– Теперь ты – Петрова. Тридцать девять лет, широкие бедра. Невероятная сексуальность. Баснословная красота… Между тем двое детей на руках, мать, няня. Дмитрий Цурко пропал без вести. Петр Цурко пропал без вести. Немец Вендт сидит. В квартире властвует стерва Валентина – вот теперь она расплатится за все унижения, у нее маленький сын от красного командира, а кто теперь ты?! Хочется тебе жить с подстреленным? Уманский завтра сядет и умрет или до пенсии будет по архивной пыли тащиться замзавсектором шестого отдела девятого главка и до инсультных времен трахать секретарш, потому что на актрис уже не будет денег. У него нет даже квартиры! – Я заорал в ее вздрогнувший затылок и стих. – А Максим Максимыча твоего принимает император! Он, может быть, в наркомы опять. Это спасение – вырваться на несколько лет! Пока доберетесь, осмотритесь, пока война, пока отзовут – годы и годы… Из нищеты, из страха! Ходить в вечерних платьях, кататься на пикники в открытых автомобилях, спихнуть в рязанскую деревню детей и снова стать молодой, шутить с членами Политбюро! Это твоя позиция.
Я словно взвесил два камешка на руках и переместился к дверям:
– И есть еще одна позиция – земля. Решающий разговор, встречи, постели, прогулки, крик – все происходит в страшные дни, – немцы, кажется, неостановимо прут на Москву. И в любой день может случиться то, что изменит судьбу сотен миллионов, и все твои, мои желания, страсти – все, понимаешь, «под немцами» окажется пылью, ненужной даже нам самим, лишь бы выжить, пропитаться… Мы это очень хорошо понимаем и торопимся успеть, выхватить, унести и сожрать поскорей свой кусочек счастья – да?! Это позиция земли – все ждут. Получается – общее ожидание и пожар. Каждый час – все ждут. Приказа, вылета, победы, катастрофы… Того, что мне скажешь… Страшно захотелось пить, просто жгло горло.
– А с виду выглядело так. – Я поманил свидетельницу из дома престарелых:
«Я была свидетельницей каких-то ее разговоров с Костей. Он из Америки привез в Куйбышев грандиозный сундук, чемодан с колоссальным количеством нарядов и бросил к ногам Петровой. Но она осталась непреклонной. Какое-то время назад она отвечала ему взаимностью. Но не теперь».
– Вот видишь, – и я с досадой взмахнул рукой. – Такой ты человек.
– Ну, во-первых, я знала тебе цену. – Секретарша облегченно пошевельнулась, словно фотограф разрешил ей переменить позу и отдохнуть, и заговорила скрипуче, старушечье. – Ты поверхностный, легкомысленный человек… Как про тебя говорили – фат! В Куйбышеве у тебя одно настроение, а завтра будет другое…
Я вдруг задохнулся, выталкивал слова из горла, стараясь удержать слезы:
– Я был готов бросить своих… Взять тебя… Твоих детей. Зная все, что с тобой было, всех, с кем у тебя было… Мы же разговаривали раньше? Разговаривали? Обязательно разговаривали… И ты говорила: может быть. Может быть! Я тебя люблю. Ни с кем так. Ты – единственная. Я мог бы перемениться…
– И хочу сказать… – Она поднялась. – Нарисовал мою позицию, свою… А в Куйбышеве ждал будущего еще один. Ты забываешь Литвинова. В Куйбышеве я любила его. И любила так, что казалось – навсегда.
– Только ради теплых уборных! Старика! А моя убитая дочь?..
Я потер щеки руками, подумал о счастье, посмотрел по сторонам, и счастье воплотилось для меня в литровой бутылке свежевыжатого апельсинового сока, ждущей в холодильнике.
– Где ваша любовь, Анастасия Владимировна? Вообще, это умеете? Прошло полтора года, Москва, еще один несуществующий город. Вы вернулись из Соединенных Штатов со своим возлюбленным…
– За полтора года я могла разочароваться перемениться и многое понять, – скороговоркой.
– Как, как? Разочароваться? Вы летели через Африку, в проездных документах указывали «секретарь» – женщина на борту – к несчастью… Литвинова ожидал малозначащий пост… Но вам, любимая моя, хотелось чего-то другого, если не видя меня полтора года…
– Мы могли переписываться…
– Получив сына дебила…
– В апреле я могла еще не знать, что Вася болен.
– Вы прилетели и: а теперь можешь взять меня – готова! – последую за тобой на край света – в Мексику. Супруга посла встречает гостей на ступеньках Дворца графини в Такубайя!
– Но ведь и ты…
– Я мог понять за полтора года, что значит для меня жена…
– Безумная и безобразная Раиса, предавал на каждом шагу…
– Прежде всего – дочь…
– Еще бы – столько полезных знакомств через нее!
– Я жил ради Нины – ты знаешь, что она значила для меня!
– Ага. Особенно, что значил новый пост! Просто не хотелось возиться с разводом – Молотову бы это не понравилось…
– Эренбург написал: «пережил драму»…
– Что еще мог написать твой друг? Что ты попользовался от скуки и на прощанье полюбившей тебя женщиной? Что, как всегда, не упустил ничего?!
– Я действительно любил тебя, Тася. – Я подождал. – Но я безумно любил Нину. – Не дождался. – Вы должны сказать: а когда Нину убили, что помешало?.. А я бы ответил: не мог оставить заболевшую от горя жену… Вместе мы – вспоминали… Мне показалось, что в смерти Нины виноват я… И чтоб как-то… я все должен теперь отдать Раисе… Может быть, когда-нибудь потом, думал я, еще через время… В другом городе. Мы встретимся с тобой на мосту и будем гулять вечерами, соединив узловатые, сухие руки, обтянутые змеиной кожей… Будем заботиться друг о друге… Будем радоваться… И скучать, если друг без друга хотя бы час… Будем разговаривать, и ты будешь много смеяться… Ведь для чего-то все это настало в нашей жизни, что-то держало нас, хотя мимо прошло столько судеб и тел, а мы вдвоем как-то… сцепились. Может быть, я даже писал тебе об этом из Мексики. Но потом почему-то взорвался самолет, и Нина нас с Раисой дождалась. Ее так долго не хоронили, словно кто-то знал, что у нас с тобой ничего не получится… И я стал плитой на стене Покровской башни, номер двадцать семь на схеме Новодевичьего монастыря. В ней сейчас лекторий на десять-пятнадцать мест.
Секретарша неожиданно подняла глаза и всмотрелась в меня, словно пыталась застать издевательскую улыбку.
– Инструктаж закончен. Теперь вы знаете, что искать в Брайтоне.
– Я постараюсь стать такой, как вы. Хотя мне неприятно узнавать все… так.
До свидания.
– Я попробовала. Упросила Александра Наумовича показать мне бумаги. Я пыталась увидеть Уманского и Петрову. Сидела, сидела и смотрела до ночи, словно в стену. А потом положила зачем-то рядом их анкеты и вдруг – я словно увидела какой-то слабый свет, с той стороны… Словно камни легли неплотно, но это можно заметить только ночью. Мне повезло. Анкеты пересеклись в одном времени и одном месте. Вы не обратили на это внимания потому, что это стоит в самом начале, сразу после революции. В шестнадцать лет Петрова работала конторщицей в «Центропечати». Уманский, семнадцать лет, работал там же – секретарем председателя правления. Он ее увидел, и она его увидела. Это значит, их истории намного больше лет. Это значит, как вы любите выражаться, с высокой степенью достоверности мы можем предположить, что они пережили вдвоем первую любовь и все, что было потом – Куйбышев и Москва, – лишь попытки перешагнуть через все последующее, все постороннее, что нагромоздилось, – и вернуться.