Может быть, она выдумала и партию в шахматы, и правила игры, и сами шахматные фигуры, может быть, ничего такого не существует на свете. А есть только столик, пара стульев, апельсиново-мятный коктейль и два человеческих существа, глядящих друг на друга, как в первый день творения.
Вокруг был космос, ничто, пустота, даже больше, чем пустота — чёрная дыра, и посреди антиматерии этой дыры вдруг возникла материя, осознавшая себя материя, материя, тянущаяся к другой материи, как к единственному шансу уцелеть, не слиться с пустотой, не приумножить её, навсегда исчезая из реальности.
В зал входили, выходили. За окном, в летнем мареве полдня, в хлопьях тополиного пуха, двигались фигуры людей, скользили силуэты автомобилей. Звуки запаздывали. Всё происходило как будто на плоском плазменном экране, не здесь, не рядом с ними.
Кто эти люди из картона, бродящие среди декораций? Зачем они нужны, если не могут быть живыми? Но если долго, не мигая, смотреть друг другу в глаза, разгорится такой огонь, который поглотит всё ненужное, картонно-фанерное, ветер поднимется и унесёт декорации, а потом всё закончится, и они, двое настоящих, живых, тоже станут картонными манекенами среди декораций, и забудут, каково это — быть живыми. Но пока у них впереди — целая жизнь. И самые сладостные мгновения этой жизни.
— Что мы будем делать — прямо сейчас? — тихо спросила Алиса.
— Я тоже об этом думаю.
Мыльный радужный пузырь окружает их, дыхание становится общим, ещё ничего не произошло, но всё уже произошло.
— Как хорошо, что можно не играть, — сказала Алиса.
Он провёл рукой по её волосам. Мыльный пузырь подёрнулся матовой плёнкой, сквозь которую они не видели ничего вокруг. Но ещё успевали понять, что этого пузыря, этой ширмы не существует для окружающих, и нужно собраться с силами, опуститься ненадолго на землю, взглянуть на мир трезво и найти уголок, где не будет картонных зрителей, вообразивших себя живыми актёрами, а будет только безмолвие океана в первый день творения, и два человека, самых первых человека, не знающих слова «грех», но уже познавших его сладость.
Они одновременно поднялись на ноги, словно невидимая сила подбросила их вверх. Как на американских горках, помчались куда-то вперёд, а вокруг мелькали стены, стулья, посетители, посуда, внутренние помещения, выход во двор, лестница наверх, ключ в замке.
Щелчок — дверь открылась. Шелест шагов — они вошли внутрь. Щелчок — дверь захлопнулась. Теперь есть только здесь и сейчас. А всё, что будет после — будет уже после.
* * *
Недолго Константин Петрович просидел в своём кабинете, переживая поражение. Да, на этот раз справились без него. Но разве это так уж плохо? При хорошем руководстве работает команда, а начальник только задаёт направление. Так, кажется, пишут в умных книгах.
Чтобы окончательно успокоиться, он перепроверил несколько прошлогодних отчётов, подшил их в папку, и сразу, не откладывая, решил отнести в приёмную и поставить на место.
Кроме Наташи там никого не было — да и Наташи, можно сказать, не было тоже: самым задушевным голосом она разговаривала по телефону, как можно было понять по обрывкам фраз — с тщеславной Надей.
На цыпочках, чтобы не помешать ей, коммерческий директор прокрался к стеллажу, поставил папку на нужную полку и собирался было вернуться к себе, но тут дверь на лестницу открылась, и в приёмной появился Гумир.
— А что это вы ещё не спите? — потягиваясь и ещё жмурясь спросонок, спросил он.
— Добрый день, — с нажимом поздоровался Константин Петрович. — Мы не спим, потому что ещё день.
— Чё-то я рано сегодня подорвался. Ну… не спите. Ладно.
— Объясни-ка мне, дружок, почему ты никогда ни с кем не здороваешься? — задушевным голосом спросил Цианид.
— Да вот… одичал. И с меня социальная шелуха осыпалась, — ответил Гумир. — Нужная и ненужная.
— Что социальное?
— Шелуха. До двадцати лет, или чуть меньше — как повезёт — обрастаешь социальной шелухой, потом ещё лет пять-десять наслаждаешься её шелестом, а дальше — опять, как повезёт — можешь заняться тюнингом этой жизненно важной штуковины. Или ещё пару слоёв шелухи нарастить. А можешь начать постепенно от неё избавляться.
— Сколько ненужных действий! Может быть, не стоило отращивать эту шелуху вовсе?
— Значит, нельзя! Без шелухи в школе в момент скушают. Так-то ещё побрезгуют: да ну, очищать его, а там, может быть, ещё и сердцевина гнилая, больше мороки — плюнут, и пойдут. А без шелухи точно — капец.
— Не знаю, у меня никакой шелухи не было, и нет. И съесть меня никто не пытался — ни в школе, ни потом. Ну, а как ты понял, что на тебе именно шелуха? Что она не часть тебя, и от неё можно избавиться?
— Посиди несколько недель в моём подвале, попытайся найти малюсенькую ошибку, из-за которой вся система глючит и переустанавливает сама себя — сразу поймёшь, где ты начинаешься, а где заканчиваешься.
— Весьма полезный подвал. Может быть, будем сдавать его в аренду? Такая, знаешь, психотерапевтическая практика. Посиди в подвале, всё про себя пойми и заплати за это… Эммм… Ну, для начала сделаем почасовую оплату.
Константин Петрович достал из кармана записную книжку и быстро прикинул, какую выгоду можно извлечь из этого предприятия, но Гумир резко оборвал его:
— Для практик ищите себе другой подвал. Мой мне ещё пригодится.
— Не забывай только, что этот подвал — не твой, а собственность издательства. Ты живёшь в нём благодаря нашей доброте. Кстати, ты не голоден?
— Спасибо. Я сыт по горло вашей добротой. А вообще, в подвале я или где ещё — неважно. Живу-то я всё равно под рубашкой у города. Ближе к сердцу, дальше от обычных людей. Там тепло и любовь. Но мало кто туда попадает. И там невозможно жить колонией, или даже просто парой. Рубашка у города не резиновая, она должна хорошо на нём сидеть. Там, под рубашкой, забываешь о социальных условностях. И когда вылезаешь наружу, на белый свет, на лацкан пиджака, к остальным, они видят снежного человека. Так что ему остаётся только юркнуть обратно под рубашку. Одомашненным нет пути обратно в стаю.
— «В стаю», надо же! — покачал головой Константин Петрович. — Легко тебе, конечно, говорить про жизнь одному. Ты же особенный. Ни в ком не нуждаешься. Ни за кого не отвечаешь. Никого не любишь и никогда не любил.
— Любил, — серьёзно ответил Гумир, — свою жену.
— Так ты женат?
— Был. Однажды она сказала: если любишь меня, найди работу, на которой тебе будут платить в два раза больше. А я не мог сменить работу — тогда бы у меня не оставалось времени на мой проект.
— Ты уже тогда писал свою… Ну, эту, альтернативу?
— Да. От тех набросков давно уже ничего не осталось.
— И ты сменил работу?
— Нет. Мы развелись.