Я к тому, что обе точки зрения верны. И обе свидетельствовали о том, что революция неизбежна.
Первая точка зрения означает то, что в России был переизбыток сил, перехлест странной, тяжелой, не всегда объяснимой внутренней мощи. Лбом, руками и ногами в живот упирался неведомый плод. Возможно, это был Грядущий Хам, о котором писал Мережковский, — ну и что с того? Кого зачали, того и придется рожать.
«Но тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном», — клялся Валерий Брюсов.
Встречайте, Валерий Яковлевич. Обязательно уничтожит.
А все ведь вроде было хорошо. И упомянутый Брюсов слыл властителем дум, двигателем (одним из) литературного процесса, и женщины его любили, и все такое прочее. Какие еще, к черту, гунны и гимны; а вот подай ему кого-нибудь, кто его уничтожит, — и все тут.
При всей внешней и навязчивой благости всем было как-то неизъяснимо тошно. Футуристам тошно, символистам тошно, Розанову мучительно тошно, Андрееву невыносимо тошно, царю тошно, мужику тошно, и даже, кажется, попу немного противно.
Помните, как у Хармса: «Театр закрывается, нас всех тошнит!»?
Тот театр не мог не закрыться.
Это сейчас всякие чудаки рассматривают фотографии начала прошлого века и радуются: ах, как все выглядело замечательно! Смотрите, как люди на вокзале поезд радостно встречают! И сам поезд красивый, и жандарм усатый, а какие крестьяне степенные, какие лица у них красивые — порода, одно слово.
На фотографиях не видно, что на самом деле всех тошнило. Для этого надо книжки того времени читать. Купцы вкладывались в революцию отчего? Им тоже было тошно. К горлу подступало.
«Жизнь Клима Самгина» наверняка не все читали, но фильм видели многие, он вполне адекватен книге. Заметили, что было в атмосфере того времени самым главным? Какая-то непобедимая, мучительная брезгливость всех героев, и в первую очередь самого Самгина. Все как будто боятся прикоснуться к чему-то омерзительному, все как будто потерялись или не успели куда-то.
Все стало в те времена какое-то прозрачное, истонченное, надрывающееся, на последнем вздохе.
Бунин, который всем существом ненавидел революцию, в 1913 году пишет рассказ «Последний день», в 1916-м еще два рассказа — «Последняя осень» и «Последняя зима». Все у него последнее, заканчивающееся, исходящее.
Перечитайте эти рассказы — и сразу забудете про все фотографии и кулинарные книги. Высокая, как звезда, тоска там, сердце разрывается от нее.
В «Последнем дне» продавший имение помещик Воейков велит дворне удавить пятерых собак. Новый хозяин, мещанин Ростовцев приезжает вечером и видит собак, висящих в лунном свете.
В «Последней осени» крестьянин Петр Архипыч, у которого сын воюет, говорит дерзко:
«— Вы, барин <…> вы нам уж откровенно скажите, какая ваша задача: чтобы нас всех перебить, а скотину порезать да в окопах стравить?
— Петр Архипыч, как тебе не стыдно? Ведь ты человек умный!
— Умный! — сказал он, несколько смутившись, и вдруг опять сдвинул брови и поднял тон:
— Вам хорошо говорить. А у меня вот сын два месяца ни одного письма. Где он теперь, что он теперь? Мертвое тело? А потом, как перебьют всех, вы что же будете делать? Приедете, конечно, к царю и скажете: „Погляди, государь, где твоя держава теперь? Нету тебе ничего, все чисто, одно гладкое поле!“».
А в «Последней весне» крестьянин Тихон Ильич будто отвечает Петру Архипычу:
«Все пустое. Нехай воюют. Спокон веку воевали, и опять будут воевать. И ученье это ни к чему. А вот помереть великим постом, особливо на Страстной, либо всего лучше в Светлый день — вот это, господа, не всякому Бог дает такую радость…»
Ну как тут не случиться революции, когда такая тоска. Последняя осень, последняя зима, последний день — вот-вот что-то произойдет, родится кто-то чудной и страшный.
Весело тогда было нескольким людям. Весело было Распутину, но его утопили. Весело было Гумилеву, и поэтому он уехал на войну. На войне он был так счастлив, что его обязательно должны были убить. Случайно не убили.
В общем, мы сами не заметили, как первая, благостная, точка зрения на предреволюционную Россию перетекла у нас во вторую, противоположную. Потому что зачастую они неразделимы, как ни странно. Амбивалентность русского характера известна. Русский человек — праведник и грешник, искатель последней свободы и непоправимый раб. Ну и так далее, что я тут буду перечислять…
Русская история так же амбивалентна, как и русский характер. Великая Россия — в ту же минуту Россия ничтожная. Во времена самых больших свобод всюду плодятся стада рабов, и самые известные люди страны в эти дни — тотальные рабы. Во времена мучительных несвобод на виду удивительно свободные люди — и они, их слова и жесты, определяют в итоге эпоху.
Но одно дело, когда противоположные смыслы еще можно различить, а другое — когда они наползают друг на друга, проникают друг в друга и становятся не двумя противоположностями, а одним и тем же.
Вот современная Россия — какая она?
Застой у нас уже есть. Диктатура уже есть. Свобода при этом еще есть. Мир есть. Война есть.
Но можно каждый названный признак заменить на противоположный, и ничего не изменится.
Есть сильный президент, и он же — слабый президент. Есть расцвет культуры, и сотни поэтов (большинство из которых отчего-то пишут исключительно верлибры) говорят о поэтическом буме, и есть упадок культуры, и вакансия главного поэта пуста. Есть все более и более сытно живущее население, которое тем не менее постоянно ощущает себя если не голодным, то как минимум постоянно находящимся на грани катастрофы. Это, кстати, в помянутых рассказах Бунина тоже есть. Он там ходит по дворам, от мужика к бабе, и всем говорит: вон вы как разжились, вон кур едите, вон рожи какие у вас. А корявые крестьяне ему отвечают: иди, барин, иди себе.
Так и мы живем. Настолько противно уже, что больно.
Но никто не станет тужиться на боль.
Случится иначе. Забудется беременная, встанет неожиданно и резко или схватит большое ведро, тяжелый куль, или напугает ее кто-то, пьяный и неумный или злой, — и тут-то сразу выпадет плод. Вывалится с мокрым всхлипом. Переношенный, на черной пуповине, весь в слизи.
И завопит.
2007
Он приехал в наш город и возжелал посетить Ярмарку. Наверное, это была осень 1998 года.
Помню, было не очень холодно, потому что я, командир отделения ОМОН, и пацаны из моего отделения, и все остальные «космонавты» нашего отряда были одеты в легкие черные форменные куртки и в береты. Согласно плану, мы должны были сдерживать «восторженно приветствующие» президента толпы.
«Толпы» — человек пятьдесят-семьдесят праздных гуляк — еще за час до приезда Ельцина скучились возле входа на ярмарку. В толпе тут и там торчали розовые крепколобые оперативники. Нервозная бабушка лезла в первые ряды, размахивая почему-то будильником, с явным желанием сказать президенту что-то нелицеприятное. Крепколобые головы, подобно акульим плавникам, двинулись сквозь слабо волнующуюся толпу к бабушке. И я даже не заметил, как она исчезла.