Гадко, да?

Мне хотелось бы, чтоб в России было сорок тысяч центров развития и каждый имел право голоса и право на жизнь. Мне мечтается о времени, когда художник рисует на Сахалине и при этом известен всей стране, музыканты не едут целым табором за успехом в столицу из Екатеринбурга, а денег у жителей Перми и Салехарда столько же, сколько у москвичей.

Столицу стоит переносить каждые четыре года.

Сегодня она на Волге, завтра на Енисее, послезавтра на Дону, на Оби, на Днепре. Ну и что, что так не бывает?

У нас — будет. Надо разодрать это московское одеяло на лоскуты. Мы пошьем всей стране уютные душегрейки.

2005

Глушь

В лесу, на дороге, проложенной по бывшей узкоколейке, я пробил поддон масляного картера машины. Жахнуло по дну какой-то железякой, неприметно зарывшейся в песке. Выругался, подумал, что — ничего, что — обойдется. Но минуты через три замигала лампочка уровня масла. Остановился — и ахнул: через отверстие, в которое можно просунуть мизинец, непрестанно лило. Наспех чем-то заткнул пробоину, долил оставшееся в канистре масло (до уровня все равно не хватило) и двинул дальше — до ближайшей деревни километров десять. Ночевать в лесу мне не хотелось. Да и смысла ночевать не было никакого. Середина недели, восемь часов вечера: и сегодня вряд ли кто поедет по этой дороге, и завтра никого не дождешься. Сотовый телефон в глухом лесу превратился в игрушку. Не «Ау!» же кричать — все равно никто, кроме лешего, не придет.

Через пару километров увидел у обочины старый «Москвич». Вокруг стояли копенки сена. «Мужики травку косят», — счастливо подумал я и, остановив машину, нажал на сигнал.

Спустя несколько минут из лесу неспешно вышел усатый, небритый мужик лет сорока.

— Отец, — говорю, — беда!

Мужик неспешно подлез под мою машину. Молча встал, отряхнул колени.

— Подставь, — говорит, — баночку, чтобы масло зря не капало.

— Дотянешь меня? — спрашиваю.

Подумал.

— Мне надо уголок тут докосить, — отвечает.

— Коровка? — спрашиваю.

— Козы…

— Мне надеяться больше не на кого, кроме тебя, — говорю. — Коси, буду ждать.

И мужик ушел косить. У него свои дела, поважнее моих, — без иронии говорю. Надо — значит, надо.

Через двадцать минут он вернулся с косой, спокойный. Зацепились и поехали. «Москвич» ревел, но тащил.

Через полчаса показалась деревня. Грязная, обложенная огородами, — порой ухоженными, порой разбурьяненными. Последние, видно, вдовцам принадлежат. Деревянные двухэтажные здания, сырые сараи, лужи в половину Средиземного моря. Мужики на лавочках сидят, махорку курят. Увидев наш кортеж, оживились. Неспешно собрались возле моей машины, разглядывают, молчат, не суетятся.

Минут через пятнадцать разошлись все, но не по домам, а по моим делам — хотя я их ни о чем не просил. Один пошел искать масло (у меня кончилось), еще двое — трезвого сварщика, четвертый — ключи от конторы, где сварочный аппарат лежит.

Масло нашлось, но сварщики — те, которых удалось обнаружить, — были пьяны. Когда нашли трезвого, было уже темно, близилось к полуночи.

— Я, — говорит сварщик, — заварить могу. Но боюсь: если масло в машине осталось, оно загорится. Машина сгорит. И я тоже сгорю.

— Ладно, мужики, — говорю, — надо расходиться. Утро вечера мудреней.

Мужики, что замечательно, все не расходились — обсуждали, чем еще можно залепить дырку. Вместе с ними и жены их стояли, но молча. Мужиков домой не тянули — хотя, казалось бы, какое бабам дело до меня. Имели все основания сказать: «Пойдем, Вась, сам разберется».

Мужики периодически высказывали конструктивные и не совсем конструктивные предложения.

Поначалу хотели снять поддон и запаять его оловом — в качестве временной меры. Но, чтобы с моей «Волги» поддон снять, надо половину машины разобрать. Были предложения дюбель выстругать и воткнуть его в отверстие. Еще предлагали эпоксидной смолой залепить (они ее называли ласково «бакситка»). Были еще какие-то откровения.

К этому времени я уже осведомился о рабочем и жизненном графике жителей поселка. Все мужики, собравшиеся у машины, вставали завтра в три часа утра — и шли на покос. До семи они косили, а потом отправлялись на работу. До четырех вечера работали, приходили домой ужинать, а потом опять уходили по своим крестьянским делам — сено ворошить, копенки укладывать… Их совершенно неестественная для города отзывчивость глубоко растрогала меня. В конце концов в первом часу ночи, после моих неоднократных уговоров, мужики разошлись. Денег с меня за свои заботы никто не взял. Я хотел было разместиться спать в своей машине, но один из мужиков зазвал меня к себе. Накормил и спать положил на свою кровать, причем сам с женой улегся на полу, халатом накрывшись; одеяло они мне отдали.

Хозяин в три часа ночи ушел на покос, оставив меня со своей женой. Утром я спросил, где здесь ванная. В ответ женщина иронично показала мне на одну из дверей. В «ванной» висел литровый рукомойник с теплой водой. Воду, как я узнал, носят из далекого колодца.

Во время завтрака («Ешьте холодец — домашний! Может, супу хотите?») я выяснил, что из всех вчерашних моих помощников я единственный, кто проспал восемь часов: все остальные прикорнули по два часа и уже в лугах — косами машут.

В половину восьмого утра мужики, вернувшиеся домой с покоса, собрались около моей машины. Еще раз порешали, что делать. Кто-то нашел грузовик — и машину мою быстро оттащили поближе к зданию, где есть сварочный аппарат.

Я поддомкратил машинку свою и обнаружил, что масло потихоньку подтекает — по капельке, но течет.

Пришедший сварщик налил из лужи в пластмассовую бутылку воды, предупредил меня: «Если скажу, что все, мол, горим, — сразу лей воду в клапанную крышку».

Вскоре начался смертельный номер: сварщик варил, подтекающее масло каждые пятнадцать секунд весело загоралось. Сварщик спокойно снимал маску и задувал огонь. Из открытого клапана, к моему ужасу, периодически вылетал «джинн» — легко взрывались газовые пары.

Сварщик был невозмутим.

Через двадцать минут работа была закончена.

Мужики, разыскивавшие для меня сварщика, грузовик, масло и суетившиеся по моим делам полсуток, да еще и недоспавшие, попросили у меня за заботы… одиннадцать рублей. Как выяснилось, это стоимость бутылки самогона.

Сварщик взял за работу (во время которой он мог элементарно загореться) сто рублей. Напоследок я проехал по деревеньке. Глушь и тоска — «аж плакать хочется», как Есенин говорил.

Детей в деревне почти не осталось. В школе — два учителя. Последний школьный выпуск был из двух учеников. Библиотеки и клуба в деревне нет.

Я забыл сказать, что я уже бывал здесь. Давно, в прошлой жизни. Ну да, в советское время. Тогда, в те времена, неподалеку от деревни шли торфяные разработки. По улицам бегали детишки, а в клубе была самодеятельность — местный театр, местный ансамбль, местные кружки. У председателя колхоза был большой живот.