— Я должен стараться, чтобы оно сбылось. Должен быть хорошим и заслужить, — вяло запротестовал Константин Петрович, но уже скорее по инерции, а не по велению души.
— Любовь — это не награда и не оценка по поведению, — умиротворяюще произнёс шеф. — Это — выигрыш. Самый случайный из всех выигрышей. Ты вытянул счастливый билет — теперь смотри не потеряй его, а лучше беги скорее за своим призом.
Парижские мунги как будто проснулись от спячки: оказалось, что мир полон удивительных возможностей. Что невыполнимые на первый взгляд желания — вполне выполнимы. Что казённая форма, делающая всех служителей «Макдоналдса» похожими на телепузиков, создана специально для того, чтобы собственная одежда сотрудника — да пусть даже дешёвые джинсы с распродажи в арабском квартале — казалась верхом изящества. Но главное — что новоявленный шеф не только с готовностью берёт на себя все проблемы подчинённых, но и всерьёз собирается их решать.
— Вы меня с четырёх сторон окружили, а надо с трёх — слышали, что Бойцы сказали? Китайская мудрость не зря гласит! Нельзя к шемоборам относиться добрее, чем к собственному шефу! Как самый главный, выписываю себе отпуск на два часа. Буду гулять по городу и пухнуть от гордости. А сопровождать меня будет вот она. — И Жан указал на печальную Машу, забившуюся в самый дальний угол.
На улице было солнечно и тепло — настоящее лето, особенно по питерским меркам.
— Почему ты взял меня с собой? — спросила Маша. — Тебе же одному будет легче собраться с мыслями.
— С какими мыслями? Я просто воспользовался случаем, чтоб свалить с работы и погулять. А тебя прихватил потому, что ты приуныла. Завязывай давай с этим уже. Уныние — признак душевной лени.
— Лени?
— Конечно. Для того чтобы унывать, не надо ничего делать: действовать, думать, добиваться. Сижу такая и унываю. Может, найдутся дураки и пожалеют меня.
— Я не унываю. Я просто чужой себя почувствовала.
— Хватит чувствовать себя чужой — ты не только своя, ты теперь ещё и любимчик шефа. Заметила, как все тут же кинулись выслуживаться передо мной? А ты — нет. За это я тебя и выбрал.
— Видишь, как полезно унывать! — улыбнулась его собеседница. — Если бы я стала действовать, думать, добиваться, то торчала бы сейчас за прилавком.
— Даже если бы ты стала действовать или добиваться, я всё равно бы выбрал тебя. Потому что мы с тобой похожи — я же уже говорил. А что не попыталась мне понравиться — это просто дополнительный яркий штрих к твоему и без того прекрасному портрету. Знаешь, когда я первый раз влюбился — в одного парня, на три года старше, — я очень старался ему понравиться. Из кожи вон лез. Но он решил, что я — слабый. И не достоин общения на равных. Отказал даже в дружбе — не лезь, сказал, ко мне, я в бесплатной прислуге не нуждаюсь, и перед пацанами стыдно. С этого момента я решил: всё, хватит, не буду пытаться понравиться кому-то. Нравиться надо себе.
— Да, верно, — кивнула Маша.
— К тому же если не пытаешься понравиться комуто одному, то можешь понравиться сразу многим! — подмигнул Жан.
— Ну ты действительно всем нравишься. А вот я — нет. Пытаюсь я нравиться или не пытаюсь — всё равно.
— Ну, привет. Мне ты нравишься. Старику Жилю — тоже. Даже дядьке Кастору... да и остальным.
— Амадин, — вздохнула Маша. — Амадин не скрывает своего отношения ко мне! А относится она ко мне с презрением. Конечно. Стыдно быть такой, как я.
Амадин — одна из менеджеров зала: красотка мулатка с осиной талией и длинными ногами. В профсоюзе она не состояла, мунгом не была, но Маше досаждала при всяком удобном случае.
— Это не твои проблемы, а проблемы Амадин, — жёстко сказал Жан. — Ей должно быть стыдно за то, что она не умеет управлять собственными эмоциями и ведёт себя как пятилетний ребёнок. С женщинами такое случается, если спать с ними, но не любить.
— Какой специалист! Ты когда-нибудь спал с женщиной, чтобы так рассуждать?
— Конечно! Спал, и не раз. Неужели я буду упускать шансы, которые подкидывает мне жизнь? Только... — Жан покраснел — такое Маша видела впервые. — Только я никогда не чувствовал себя таким развратником — ни до, ни после. Это было самое порочное, что я когда-либо делал. Когда я в школе перепродавал наркотики, что вообще-то запрещено нашим законом...
— Нашим тоже.
— ...даже тогда я не чувствовал себя таким плохим и порочным.
— Значит, тебе всё-таки нравятся девушки?
— Нет. Мне нравится быть плохим парнем. Для этого нужны женщины и наркотики. А когда я просто хочу нормальной человеческой любви — есть мужчины и вино.
Они прошли несколько кварталов в молчании, думая каждый о своём. Но тут из набежавшей тучи закапал дождь: летний, тёплый и ароматный.
— О! Первый в этом году дождь с феромонами! — воскликнул Жан, подставляя лицо каплям. — Но давай-ка всё же пересидим его в кафе, чтоб не перевозбудиться!
Жан Клодель не тратил времени зря: в кафе он успел обменяться телефонами с незнакомым томным скандинавским красавцем, а затем, между кофе и ещё кофе, продемонстрировал Маше, как ловко он умеет держать и не упускать защиту целых пять минут подряд.
— У меня уже всё получается, — самодовольно заявил он, — хотя твой Пьер-Константин, наверное, научил бы меня ещё чему-нибудь.
— Константин Петрович!
— Ты что, хочешь, чтобы твой друг ломал язык обо все эти ваши славянские «тщь-бжь»?
— Обо что, прости? Что это сейчас было?
— Звукоподражание. Правда, ужас? А ты, между прочим, называешь этими некрасивыми комариными звуками своего возлюбленного. И меня пытаешься заставить. Нет уж. Пьер-Константин звучит изящнее. И вообще, французский язык куда нежнее всех прочих. Когда я говорю, мне кажется, что я целую собеседника, глубоко, страстно, долго...
— Даже если ты не испытываешь к нему симпатии? Даже если вы говорите по делу?
— Даже! Это же так волнительно, подумай. Ты разговариваешь с мсье Жилем, рассказываешь ему про то, что ты сделала за неделю, и при этом страстно целуешь его в губы.
— Брр... — вздрогнула Маша, — не нахожу в этом ничего привлекательного.
— Нет, ты не поняла. Не нужно целовать старика. Но ты не можешь не поцеловать его, когда вы разговариваете. И так со всеми. Все целуют всех. Постоянно. Во время любого, даже самого пустого разговора. Нука скажи что-нибудь по-русски.
— Я люблю тебя, о великий, могучий, свободный русский язык! — патетически воскликнула Маша.
— Кто же так целуется? — завопил Жан. — BDSM — не мой выбор! Нежнее! И больше страсти!
— Я люблю тебя, — со всей возможной страстью в голосе, какой она от себя даже не ожидала, повторила Маша, радуясь тому, что никто из присутствующих её не знает и уж тем более не понимает того, что она говорит, — о великий, могучий, свободный русский язык!