— А на самом деле продаются его картины? — не отступал Петр Алексеевич.
— Еще как. На них тут все и держится, можно сказать. А сам он неприхотлив: краска, холст, кофе, бутерброды в обмен на готовые картины.
— Наживаетесь на художнике, — мрачно буркнул Бабст.
— Нет. Даем художнику возможность жить и творить так, как он хочет. И поменьше сталкиваться с враждебным миром. Ну вот, готово. Угощайтесь, что ли!
Кофе взбодрил и придал сил. Даже Костя перестал хмуриться. Пройдя еще несколько комнат, гости попали в просторное помещение с тремя широкими окнами во всю стену, заставленное двухэтажными кроватями. В углу лежали свернутые спальники.
— Ну вот, ребяточки, располагайтесь, — сказала ненемцам радуга. — Занимайте свободные места, всем должно хватить. Баня тут рядом, на соседней улице. А туалет вот там, за стенкой.
— Слышно, — кивнул Башлык. — Журчит.
— Мы починим! — улыбаясь, пообещал Заяц.
— Вас тут бесплатно поселили, учтите, — сказал Паша. — Можете вообще ничего не чинить, если не хотите. Спокойно живите, ищите себе работу.
— Все равно починим, — сказал предводитель ненемцев. — Надо вала делать. Благодарность по-русски.
— Какие же вы отличные ребята, — говорил Бабст, обнимая по очереди всех ненемцев. — Я бы с вами остался, но надо аппарат выручать.
Оставив ненемцев обживаться, радуга отвела остальных наверх, в «мансарду № 5».
— Во, знакомые места, а то я уже думал, что мы заблудились, — обрадовался Паша. — Здесь живет кто-нибудь сейчас?
— Так, чтоб постоянно, — нет. Но если хорошие ребя-точки вечером приходят, то мы их сюда селим.
— То есть нам под вечер лучше убраться? — уточнил Савицкий.
— Я этого не говорила, я этого не говорила! — пропела радуга, по очереди пожимая всем руки. — А что это у тебя? — спросила она у Живого, указывая на синяк на его правой руке.
— Это... Неудачно тяповки выпил, — не стал вдаваться в подробности Паша и искоса взглянул на Бабста — помнит он или нет, как в вертолете разошелся? Нет, видимо, не помнит.
— Водка? Скучно! — чирикнула на прощание девочка и упорхнула вниз.
— Водка — скучно, — повторил Живой. — Это ведь я придумал. Это мой слоган к молодежной антиалкогольной кампании, которая так и не была запущена.
— Почему? — спросил Петр Алексеевич.
— А потому что Тяпов кучу бабок отвалил, чтобы ее не было. А хорошо было все придумано. Ну, хоть слоган пригодился. Мне, правда, так за него никто и не заплатил.
— Ну, и как нам поможет твой друг Диктатор? — перешел к делу Савицкий, когда на гулкой лестнице стихли шаги радуги.
— Мы сейчас соберемся с мыслями и придумаем, за что художники должны ненавидеть Тяпова, — пояснил Живой, усаживаясь на подоконник. — Тут дело серьезное, нельзя импровизировать.
— А почему бы правду не сказать? Что нас ограбили и нам нужна помощь? — удивился Петр Алексеевич.
— Больно им надо помогать одному бизнесмену разбираться с другим бизнесменом. Для Диктатора и ты, и Тяпов, и даже я — представители иного, чуждого вида.
— А ты-то почему?
— А я хуже всех. Я в душе — художник, но человек слабый, люблю пожрать, дунуть, путешествовать люблю. И потому вступил в финансово-экономические отношения с капиталистическими свиньями. Продаю свой талант за жратву.
— Ты себе льстишь, студент, — заметил Бабст. — Был бы у тебя талант — его бы, небось, заметили.
— Весьма распространенное мнение, не имеющее отношения к реальному положению вещей. Замечают того, кому повезло, а не того, у кого талант. Кстати, я, кажется, придумал, как мы поступим. Ты, Костя, технарь-самородок. Изготовил без единого гвоздя чудо-машинку. Такое... произведение техногенного искусства. Стимпанк-икону практически.
— Паша, говори по-русски, — поморщился Петр Алексеевич.
— Так я и говорю. А сволочуга Тяпов присвоил себе плод труда нашего концептуального друга. И это так оставить нельзя. Вперед, вольные художники!
Словно в ответ на его призыв дверь отворилась, и в помещение просочился человек в белом балахоне. Не замечая остальных, он направился прямиком к Живому, и, будто продолжая разговор, прерванный несколькими минутами ранее, плаксивым, почти бабьим голосом затянул:
— Притесняют! Все меня, художника, притесняют. На днях в осквернении символа обвинили, на выставку не пускают...
— Здорово, чувачок. А что ты натворил-то? — поинтересовался Паша.
Художник вопросу явно обрадовался:
— Этим бюрократам зашуганным не понравилась моя последняя работа — елочная игрушка «Многокрылая птица власти». Я вырезал из фанеры 12 двуглавых орлов, покрасил бронзовой краской, склеил вместе так, что все 24 головы смотрят в разные стороны, и получилось такое многоголовое и многокрылое чудовище. А они говорят — оскверняешь.
— А если бы ты не орла, а что-нибудь нейтральное сделал? — спросил Живой.
— Но в этом же самый смысл! И потом — назови мне еще один симметричный символ.
— Да пожалуйста — чебурашка! Многоухий покемон счастья.
— Да кому он нужен, этот твой покемон? А про меня даже на всех новостных порталах прописали, в экстремизме обвиняют. Ну-ка, давай зазырим, что там мне еще шьют. Давай, давай! У тебя же есть девайс, а я свой ноут еще весной продал.
Художник грозно наступал на Живого, пока тот не уткнулся спиной в стену и не достал из кармана смартфон, чтобы убедиться — да, действительно, обвиняют и притесняют, да, несправедливо. Только после этого несправедливо притесняемый талант покинул помещение.
— Что-то мне кажется, что помощи нам тут ждать не от кого, — глядя ему вслед, грустно сказал Савицкий.
— Есть от кого, — успокоил его Живой. — Люди все разные, ну и художники тож. Погоди, я сейчас только почту проверю, мне тут пишут что-то... О, май гад! Май гад! Май гаджет! Ой, что у меня есть! Что есть у меня! Кажется, нашему другу Тяпову рано радоваться!
— Что, взорвался его завод? — спросил Бабст.
Живой молча подошел к друзьям и показал им фотографию. На фото — Петр Алексеевич сразу его узнал — был запечатлен знаменитый собакинский штоф, только без пробки. Фотография была цветная, и штоф на ней был главной и единственной деталью. Паша увеличил изображение, так что стало возможно различить рецепт.
— Смотрите! — воскликнул Савицкий. — Этого у нас не было.
И в самом деле.
Бабушкин рецепт заканчивался фразой «Полоумь-травы Вакховой 3 зол.». Здесь же — увеличив изображение вдвое — можно было прочитать окончание рецепта:
Отъ всего этаго заплачЪтъ Петръ.