«Сосчитаю до тысячи — и выпью», — решил он и, закрыв глаза, принялся считать. Однако уже на цифре сто глаза его сами собой раскрылись. Мозг отказывался работать дальше, нахально заявляя, что умеет считать только до ста. Костя вздохнул, мысленно попросил прощения у Дмитрия Иваныча, а заодно и у бонзайского учителя, сгреб стакан и одним махом закинул в себя его содержимое.
Эффект был оглушительный. Похмелье сняло сразу, как рукой. Голова сделалась ясной, светлой, а все предметы вокруг приобрели такие очертания, как будто были нарисованы тушью на влажной рисовой бумаге. При этом в просветлевшей Костиной голове не обнаружилось ни единой мысли. Бабст с трудом вспомнил о том, что во время эксперимента надо тщательно фиксировать внутренние процессы, и постарался сосредоточиться. Он сделал усилие, прислушался к себе — и вдруг отчетливо услышал внутри какой-то низкий голос, очень похожий на бас спящего друга Сени. Внутренний Сеня мурлыкал известный романс:
Утро туманное, утро седое...
Костя вышел на улицу и присел на лавочку у крыльца.
Поповская изба стояла на пригорке, и отсюда открывался великолепный вид. Деревня еще тонула в утреннем тумане, но над ней возвышалась четко очерченная гора, с вершины которой серые клочья уже совсем сползли. «Гремок», — вспомнил Костя странное название. Всходило солнце, и окрашенная в чудесный нежно-розовый цвет лысина гремка, чуть подрагивая, отражалась в речке Свинке.
Костя вглядывался в пейзаж, а внутри у него монотонно гудела песня про туманное утро. Но тут пение оборвалось без всякого предупреждения, и вид сразу изменился. То есть вид, конечно, оставался тем же самым, но зато наблюдатель почувствовал, что для полной гармонии чего-то не хватает.
«Чего же?» — спросил он себя.
Вместо ответа из дома донеслись звуки молитвы:
Кота сера меси ногами...
«Это святой отец, — с трудом сообразил Костя. — Вот ведь крепкий какой мужик! Даже с похмелья молится».
— Дуня! — раздалось в доме. — Ты где?
Костя поспешил внутрь.
— Чего ты орешь? — спросил он у батюшки. — Нет Дуни, вышла.
— Куда это она вышла в такую рань? А остальные где?
— Паша с девчонками гулять ушел, а Алексеич спит еще. Ты потише рычи, разбудишь.
— Я тебя спрашиваю, где сестра моя? — бухнул поп кулаком по столу. — И с какими такими девчонками этот волосатик ушел? Думаешь, я вчера не видел, как он на Дуньку таращился? Я все вижу! Ну, погоди, попадется он мне, я ему устрою парикмахерскую...
Костя уже забыл, что с утра тоже точил на Пашу зуб. В его новом состоянии ревность казалась чувством мелким и недостойным.
— Да чего ты так волнуешься, Семен? — сказал он успокаивающе. — Ну, гуляет молодежь. Ушли они втроем: Паша, Дуня и Верочка. По росе, наверно, бродят, зарю встречают. А ты, вместо того, чтобы орать, посмотрел бы лучше, какое утро хорошее.
Поп немного приостыл.
— Ну ладно. После разберемся. А ты, я смотрю, полечился уже?
— Ага.
— Тогда пошли на кухню. Тяпнем, а там посмотрим.
В дверях кухни отец Симеон встал как вкопанный: на столе возвышался березовый бонсай. Костя воспользовался замешательством батюшки и, чтобы не возникло лишних вопросов, быстро накинул на менделеевский аппарат полотенце.
Святой отец очнулся и взревел:
— Духи-хранители! Откуда она тут? Это же княжья береза!
— А красивое деревце, правда? — Костя подошел к березке и погладил ее по кроне.
— Я тебя спрашиваю — откуда она здесь? Ей в правлении стоять положено!
— Ты не волнуйся. Должно быть, ваш председатель ее Алексеичу подарил. Ну, или вернул по праву наследования. Алексеич у нас — родной правнук князя, я тебе вчера рассказывал, ты забыл. И Верочка тоже родственница. Да ты не сердись, батя. Верочка — она хорошая. Гуляет сейчас по утренней росе... С Пашей, с Дуняшей...
— По росе, да? А ты, я вижу, уже совсем хорош. Значит, так. Сейчас выпьем, а потом пойдем в правление, и там я лично Гераськиной власти предел положу. Замордую гада. Нет у нас такого закона, чтобы святые реликвии жулью раздавать. Князья они, понимаешь! А документы где? Мы таких князей...
— Ну, ну, не сердись! Лучше выпей вот.
И Костя поставил перед другом стакан с жидкостью желтоватого цвета. Отец Симеон поднес его к носу, посмотрел на просвет и спросил:
— Это еще что такое?
— Пей смело, — подбодрил его Костя. — Ты поп, а я химик. Ты про душу все знаешь, а я знаю, что нужно сейчас твоему грешному телу. Залпом пей!
Долго уговаривать отца Симеона не пришлось. Он выпил, крякнул, поднял было руку, чтобы занюхать рукавом — и вдруг замер, выпучив на Бабста глаза и хватая воздух ртом, как вытащенная из воды рыба. Спустя пару секунд эта мимика сменилась выражением полнейшего благодушия. По лицу его расплылась растерянная улыбка, и свирепый бонзайский поп в одно мгновение стал похож на добрейшего деревенского батюшку.
Совершенно не сговариваясь, не сказав друг другу ни единого слова, друзья вышли на улицу и уселись на лавочку. Вид на долину речки Свинки тем временем стал еще краше: туман скрывал теперь только избы, а вся гора была открыта для созерцания и казалась вылепленной из сахара.
Минуты две сидели молча. Потом отец Симеон прокашлялся и вполголоса загудел своим басом:
Утро туманное, утро седое.
Горы печальные, снегом покрытые...
— Погоди! Погоди! Почему горы? — прервал его Костя. — Там же про нивы поется.
— А, — махнул рукой поп. — Горы, нивы — какая разница? Ты лучше на мир божий смотри.
Посмотрели на божий мир еще минуты две.
— Слушай, а ведь тут что-то не так, — сказал наконец Костя. — Чувствуешь?
— Чувствую.
— Ну, и чего не хватает?
— А ну-ка, погоди!
Отец Симеон зашел в избу и вскоре вернулся, бережно держа обеими ручищами какой-то старинный альбом.
— Это что у тебя? — спросил Костя.
— Реликвия. От учителя осталась. Тут открытки, которые ему с родины присылали. Еще до революции дело было.
Он полистал альбом, вытащил оттуда открытку с какой-то старинной японской гравюрой и протянул Косте.
Половину раскрашенной акварелью картинки занимала гора Фудзи, с которой сползал в долину густой туман. Внизу была видна река с низкими берегами и деревня, жители которой, несмотря на ранний час, уже собирались на работу.
Бабст рассматривал открытку очень долго. Он даже перевернул ее и поглядел, как она выглядит вверх ногами.