Наметив день и час, создав все условия для счастливого использования Оказии, без десяти четыре я выдвинулся на позицию перед подъездом ее дома. Без пяти четыре я подумал, что перед подъездом ходит очень уж много людей и что лучше подождать в подъезде, у первого марша лестницы.
Через несколько веков, протекших в промежутке между без пяти четырьмя и пятью минутами пятого, я услышал, как она входит в подъезд. Она пела. Она пела песню о долине, я и сейчас в состоянии воспроизвести мотив, но слова — не могу. В те годы песни были очень идиотскими, не то что песни моего детства. Это был период глупых песен глупого послевоенного времени. В моде были «Эулалия Торричелли из Форли», «Пожарники Виджу», «Ах яблоки, ах яблоки», «Гасконские кадеты», самое большее — сопливые признания в любви вроде «Лети, небесная попевка» или «Дремать в твоих объятиях, дремать». Я их ненавидел. Двоюродный Нуччьо хотя бы выплясывал американские ритмы. Предположение, что Лиле могут нравиться такие вот ужасные песни, на миг меня заморозило (Лиле следовало быть безупречной, как Роксана), но не знаю, так ли уж я сильно отвлекся на это в описываемой ситуации. Мне было не до того, я весь напрягся перед ее появлением и за те десять секунд пережил тревогу, которая, казалось, не кончится никогда.
Я шагнул вперед, когда она подошла к первой ступени. Если бы мне об этом рассказал другой человек, я бы перебил и вставил свое: к подобной-де истории нужны арочные своды, создают атмосферу, усиливают напряжение. Однако в тот момент мне было достаточно для куража даже той незатейливой песенки, которая прозвучала перед этим. Сердце билось с неистовством — тут уж действительно впору было предположить, что я серьезно хвораю. Нет, не хвораю, наоборот, лопаюсь от дикарской энергии и понимаю, что наступает мой час.
Она ступила навстречу мне и замерла в замешательстве.
Я задал вопрос: «Здесь проживает семейство Ванцетти?»
Она ответила: «Нет».
Тогда я сказал: «Спасибо, прошу прощения, ошибка в адресе».
И удалился.
Ванцетти (кто они такие вообще?) пришли мне в голову от невыносимой паники. Вечер я провел, стараясь убедить себя, что встреча прошла наилучшим образом. Что я проявил поразительное хитроумие. Что если бы она насмеялась над моими признаниями и сказала бы в ответ: да как тебе могло прийти такое в голову, спасибо, конечно, но, извини, есть другой человек, — что пришлось бы делать после? Вычеркнуть ее из своей жизни? Озлобиться от унижения и решить, что она круглая дура? Прилепиться к ней как банный лист на много месяцев, алкая второй Оказии, превращаясь в посмешище лицея? Избирая же, наоборот, тактику молчания, я сохранил все то, чем обладал до того, и совершенно ничего не потерял.
Вообще-то, без всякого сомнения, этот другой человек был. Он иногда ждал ее около школы. Студент университета, высокий, белокурый. Его звали Ванни (не могу уж сказать, имя это было или фамилия), и как-то раз у него был наклеен пластырь на шее, и он, смеясь, бесшабашно говорил друзьям: простая сифилома! А в другой раз появился на мотороллере.
Это был один из первых мотороллеров «Веспа». Они водились, говорил мой папа, только у золотой молодежи. В моих глазах — обладать «Веспой» было то же, что ходить в кафешантан и смотреть на голых танцорок. Греховодство. Кое-кто из лицеистов оседлывал «Веспу» по выходе из школы или приезжал на «Веспе» на пятачок, где бесконечными вечерами полагалось точить лясы у немногочисленных скамеек, перед чахлым фонтаном, пересказывая, как кто-то кому-то что-то говорил о домах терпимости и программе Ванды Озирис. И те, кто что-то когда-то говорил, и те, кто ныне это пересказывал, обретали во всеобщих глазах полупристойную харизматичность.
«Весна», по моим понятиям, — это было «уж вообще». Даже не мечта, поскольку совершенно невозможно было себе представить реальное обладание подобным предметом. Нет, не мечта, а скорее, солнечно-туманная картина чего-то нереального: мчишься с девушкой, а она, примостившись за тобой по-амазонски, обнимает руками сзади. «Веспа» была не предметом желания, а олицетворением неудовлетворенного желания.
…Я приближался с площади Мингетти к лицею, рассчитывая ее встретить, идущую с подругами. Но подруги шли без нее. Я почти бежал, боясь, что какое-нибудь мистическое божество выхватило ее у меня. И действительно, случилось гибельное, но нисколько не мистическое, а если даже и мистическое, то не божественное, а дьявольское. Лила стояла у лестницы лицея, кого-то ждала. На площадь вкатилась «Веспа», на «Веспе» сидел Ванни, на ту же «Веспу» села Лила, обняла его, как положено, под мышками сзади и сцепила руки у него на груди, «Веспа» уехала.
Это было тогда, когда юбкам, укороченным почти выше колена, юбкам военных лет, равно как и колокольчикам до середины ноги, обвивавшим бедра невест Рипа Кирби в первых американских послевоенных комиксах, приходил конец и их место занимали широкие юбки длиной до икр. Они смотрелись отнюдь не целомудреннее прежних, вовсе напротив — их грациозность была двусмысленна, элегантная воздушность так многое обещала, тем более когда их подолы развевались на ветру, когда их обладательницы летели, обхватив из-за спины своих мускулистых кентавров.
Эта юбка была вся — стыдливо-манящее реяние на ветру, обольщение посредством необъятной и всеобъемлющей хоругви. «Веспа» удалялась, царственная, как флагман, оставляющий за кормой певчий кильватер пены, вихренье дельфинов, пучин.
Она уезжала вдаль в то утро на «Веспе», и «Веспа» упрочивалась как символ страдания и никому не нужной самоотдачи.
Тем не менее опять и опять вижу реянье юбки, орифламму [387] ее волос и фигуру, разумеется — сзади.
Джанни говорит, что, когда нас водили в театр, весь спектакль Альфьери я просидел, устремив глаза на ее затылок. Однако я не слышал ничего от Джанни (видимо, он просто не успел рассказать) про другой поход в театр, на заезжую провинциальную труппу, на ростановского «Сирано». Я впервые получил возможность посмотреть эту пьесу на сцене и организовал целое мероприятие, впятером с одноклассииками мы купили билеты на галерку. Предвкушалось наслаждение, а также гордая перспектива — буду подавать реплики еще до того, как их выговорят артисты.
Мы явились задолго до начала. Места были во втором ряду. Прямо перед поднятием занавеса перед нами в первом ряду заняла места стайка девушек. Это оказались Нинетта Фоппа, Сандрина, еще две какие-то и Лила.
Место Лилы было прямо перед Джанни, Джанни сидел рядом со мной, так что я опять получил возможность вглядываться в ее затылок, но если перегнуться и вытянуть вперед шею, то был виден и профиль (тогда он был виден, а вот сейчас лицо Лилы загорожено дрожащими квадратиками). Быстрые приветы, как, и вы тоже тут, вот совпадение. По мнению Джанни, мы были слишком юными для наших девиц, а что я играл на сцене с пилюлей за щекой и был не хуже Джерри Льюиса, не столь уж было важно, над такими посмеиваются, в таких не влюбляются.
Но мне все равно было замечательно. Впивать текст «Сирано» реплику за репликой, когда впереди сидит Лила, головокружение нарастало. Я уже не понимал, какова собой Роксана, выступавшая на сцене, потому что спиной ко мне, наискосок, у меня имелась Роксана своя. Мне казалось, я понимал, когда она была растрогана (кого не трогает Сирано, написанный, чтоб размягчать даже каменные сердца?), и я самонадеянно решал, что она растрогивается не вместе со мной, а обо мне и для меня. Я не мог вожделеть большего: я, Сирано и она. Прочие были толпой и безымянны.