— Ну что я буду вас обворовывать. Ну починю я его. Все равно вам не удастся словить то, что вы слушали полвека назад. Вы получите только то, что передают сегодня, а для этого годен и современный радиоприемник, купить новый дешевле, чем починить этот ваш.
Чертов пролетарий прав. Мое дело — проигранное заранее. Радио — не антикварная книжка, в которой сохраняется то, что люди думали, говорили и печатали пять с лишним веков назад. Радиоприемник, оживи он сейчас, наловчился бы изрыгать через свои хрипучие фильтры невыносимую музыку рок или как ее называют нынче. Все равно что купить в магазине «Сан-Пеллегрино» и надеяться — вот-вот запляшут на языке остренькие пузырьки воды Виши. Сломанный радиоящик унес с собой в небытие навсегда утраченные звуки. Как их оживить? Замерзшие слова Пантагрюэля. [232] Но если церебральная моя память могла еще с горем пополам восстановиться, то память герцевая, мегагерцевая, волновая невосстановима совершенно, невосстановима никогда. Солара не предоставляла звуковых впечатлений, одно только оглушительное молчание.
Однако был подсвеченный щиток с названиями передающих станций, желтых — средневолновых, красных — коротковолновых, зеленых — длинноволновых. Названия городов, которые я пожирал глазами, передвигая стрелку и пытаясь расслышать непостижимые словеса из Штутгарта, Хильверсума, Риги, Таллина. Неведомые топонимы — у меня в голове они выстраивались в ряд с Македонией, Туркиш Атакой, Виргинией, Аль-Калифом и Стамбулом. Что меня больше завораживало — атласы или эти списки городов с их шепотами, шорохами? Были там и свои, родные — Милан, Больцано. Я тихонько замычал:
Quando la radio trasmette da Torino,
vuol dir stasera ti attendo al Valentino,
ma se ad un tratto si cambia di programma
questo vuol dire: attento с'è la mamma.
Radio Bologna, vuol dire il cuor ti sogna.
Radio Milano, ti sento di lontano.
Radio San Remo, stasera forse ci vedremo…
Когда я слышу передачу из Турина,
то знаю, встретимся мы в парке Валентина,
а если вдруг переменяется программа,
то плохо дело, значит — не отпустит мама.
А если из Болоньи передача,
то о тебе я думал, это значит.
А если передача из Милана —
все о тебе я думал, как ни странно…
А если передача из Сан-Ремо,
то значит, о тебе мечтал я немо.
Снова названия городов — имена, подзывающие другие имена.
Радиоприемник был тридцатых годов. Стоила такая штука весьма недешево и приобреталась, в частности, как символ социального статуса. Мне захотелось поговорить о приемниках тридцатых и сороковых, и я позвонил Джанни.
Сначала Джанни сказал, что пора бы назначить ему зарплату, если я так активно эксплуатирую его в качестве ныряльщика за древними амфорами с затонувшего корабля. Потом, правда, растрогался:
— Радио, ну да… У нас завелся приемник примерно в 1938 году. Это было очень дорого, папа работал клерком, да, я знаю, твой тоже был клерк, но мой — в маленькой конторе и на маленькой зарплате. Вы ездили летом на курорты, а мы оставались на лето в городе, по вечерам ходили в парк продышаться, раз в неделю ели в парке мороженое. Папа не сильно любил разговаривать. Ну и как-то раз он пришел домой, стали ужинать, поели молча, как всегда, потом он вытащил кулек пирожных. — Откуда пирожные в будний день? — спросила мама. А он на это: — Просто захотелось. — Мы съели пирожные, папа подумал, поскреб макушку и наконец высказался: — Мара, похоже на то, что дела пошли удачнее, сегодня начальник выдал мне премию в тысячу лир. — Мама чуть не упала, зажала рукой рот, чтоб не закричать. Потом все-таки закричала: — Франческо, значит, мы сможем купить приемник! — Вот так покупались приемники. В те времена была в моде песенка «Se potessi avere mille lire al mese» — «Эх, кабы мне в получку тысячу лир давали». Такой маленький человек мечтает о зарплате в тысячу лир, что позволило бы ему покупать подарки своей миленькой женушке. Тогда тысяча лир была довольно-таки приличной зарплатой, думаю, папа в месяц зарабатывал не тысячу, а меньше. Как бы то ни было, премия в тысячу лир — кто мог вообразить такое? И вот, мы купили радиоприемник. Дай припомнить. Ну точно, «Фонола». Раз в неделю транслировали концерт оперной музыки, ведущие Мартини и Росси. В другой день, в определенный день, каждую неделю передавали комедию. Да что ты, какие Таллин и Рига, у нас на приемнике слов не было, сначала на панелях ставили только длину волны… В войну единственное прогретое место в доме было — кухня, и радио перенесли туда, и мы следили, чтобы звук был приглушен (поскольку за такое сажали), и мы слушали Би-би-си из Лондона. Закрывшись на сто замков, за заклеенными оберточной бумагой стеклами. А песни! Вот вернешься, только спроси, я тебе все эти песни снова напою, если хочешь — даже фашистские гимны. Хотя ты, как известно, не ностальгируешь. Но иногда такая охота попеть эти фашистские гимны. Вспомнить, как мы сидели вечерами у радиоприемника… Не помнишь, как в рекламе говорилось? Радио, обворожительное пенье…
Хватит, сказал я. Конечно, я попросил напомнить, но теперь он засоряет мою девственную память своими личными воспоминаниями. А я хочу восстановить свои вечера, не его. Мои вечера — это не его. У него была «Фонола», а у меня «Телефункен». Он ловил, ну не знаю, Ригу, а я ловил Таллин. Что за нелепость… Зачем мне надо было ловить этот Таллин? Новости по-эстонски послушать?
Я спустился в кухню. Амалия звала к обеду. За едой я выпил вина — плевать на Гратароло, моя цель — забыть. Именно так, не вспомнить, а забыть. Забыть волнения всей недели. Всхрапнуть после обеда в тени, в обнимку с «Пиратами Момпрачема», которые, возможно, не давали мне уснуть в давно прошедшие времена, но в моем нынешнем возрасте действовали как снотворное.
Однако за едой, два кусочка в рот, кусочек коту, я породил еще одну простую, но великолепную идею. Радио, да, передавало бы только то, что именно сейчас пускают в эфир… Но у меня ведь есть проигрыватель! Проигрыватель, чтобы играть пластинки, тогдатошние пластинки! Замерзшие слова Пантагрюэля! Хочу услышать эфир пятидесятилетней давности? Значит, надо переслушать пластинки.
— Пластинки? — задумалась Амалия. — Да вы кушайте, кушайте. При чем тут пластинки, к еде? Все в горле колом станет, желудок запрется, докторов начнем звать! Пластинки, пластинки, пластинки… Да господи же боже мой, они вовсе не на чердаке! Когда господа ваши покойные дядюшка с теткой все тут переставляли, мне было велено таскать вещи туда-сюда и… погодите… да, пластинки эти, которые были в кабинете, мне их сказали переносить на чердак… они скользкие, боялась, перебью вообще… Поэтому я их куда-то сложила внизу. Я их убрала… не обессудьте, не то чтоб памяти у меня не стало, хотя в мои года иные не помнят свое собственное имя… моя-то память в порядке, но все-таки полвека с тех пор прошло… за это время мне было о чем думать, кроме ваших пластинок. А, ну что за голова. Вестимо. Целы ваши пластинки. Я их заправила в тот сундук, что перед кабинетом вашего покойного синьора дедушки.