Первые туманы возвращают мне родной город. Сонные пустоты и пространства, которые чересчур широки, — затушевываются. В сером молоке при освещении фонарей прощупываются столбы, углы, дома. Так жить укромнее. Будто при затемнении в войну. Мой родной город строился, задумывался, планировался многими поколениями, привыкшими обитать между волком и собакой и придерживаться рукою стен. Только в тумане этот город обретает красоту и уютность.
То ли в том, то ли в следующем году поступает в продажу первый комикс для взрослых, «Гранд-отель». Первая же увиденная мной страница фоторомана захватывает меня, засасывает и завораживает.
Но ничто не сравнится с находкой, которая мне попалась в дедовом киоске. Открываю французский журнал, и на развороте — то, что обожгло диким стыдом. Выдергиваю страницу, засовываю ее под рубашку, бегом домой.
Я дома, я ничком на кровати, вытаскиваю и разворачиваю свой лист, вжимаясь лобком в матрас — в точности как запрещают поступать учебники благонравия. На листе, не так чтоб очень крупно, но четко напечатан фотоснимок Джозефин Бейкер с обнаженной грудью. Я гляжу в подведенные глаза, чтобы не смотреть на грудь. Однако взгляд сползает книзу неотвратимо. Думаю, для меня это первая голая грудь. Ибо я отказывался воспринимать как таковую дряблые мешочки калмычек в энциклопедии.
Волна меда продвигается по жилам, в гортани — едкий вкус. Виски сдавлены, а в паху происходит что-то обморочное. Я встаю с постели, перепуганный и весь влажный. Что за жуткая болезнь приключилась, не понимаю. Что за сладостный проливень, растворение в первобытном, перво-жизненном бульоне.
Думаю, это было мое первое семяизвержение. Для мальчика моего воспитания — еще более запретное дело, нежели перерезание горла немцу. Снова я согрешил. Ночью в Диком Яру стал немым сосвидетелем тайны смерти, а теперь я самовольно проник в недозволенные тайны жизни.
И вот я в исповедальне. Огнедышащий капуцин обрабатывает меня на тему о благодатности целомудрия.
Он не сообщает ничего такого, что не содержалось бы в найденных мною на чердаке учебниках, но может быть, после его речей меня снова тянет перечитать «Осмотрительного отрока» дона Боско:
Даже в вашем нежном возрасте нечистый, уловляя ваши души, раскидывает хитроумные сети… Полезнейшее дело — беречься искушений и пребывать вдали несообразия, неуместных разговоров, многолюдных зрелищ, в которых нет ни малейшей пользы… Старайтесь быть постоянно заняты. Если не знаете, чем заняться, украшайте алтари и делайте красивые изображения и картинки… Если же искушение длится, осените себя крестным знамением, поцелуйте благословенный предмет со словами: «Святой Луиджи, поспешествуй, чтоб я не согрешил против моего бога». Называю вам этого святого, потому что он предназначен Святою Церковью как попечитель юношества…
Прежде всего избегайте лиц противоположного пола… Поймите: я хочу сказать, что юношам не подобает водить близкое знакомство с девицами… Очи суть окна души, через которые грех находит дорогу к нашему сердцу. Так не останавливайте взор на тех предметах, которые, хотя бы даже в малом, противны целомудрию. Святой Луиджи Гонзага не желал даже, чтоб видны были стопы его, когда он отходил ко сну или вставал от сна. Он не глядел в лицо даже собственной матери… Два года он прослужил пажом королевы Испании и ни разу не обратил взгляд на лицо королевы.
Подражать святому Луиджи не так уж просто. По чести сказать, цена спасения от соблазнов представляется завышенной, учитывая, что молодой аскет хлестал себя до крови, подкладывал под простыни острые щепки, дабы терзать свое тело и во сне тоже, под одеждой своей таил конские шпоры — в замещение власяницы; и преследовал неудобство и стоя, и сидя, и шагая. Исповедник предлагает мне, вместо Луиджи, в качестве образца блаженного Доменико Савио. У блаженного Доменико брюки от коленопреклонений затерты спереди, но при прочих равных у него епитимья полегче, чем у святого Луиджи, он предлагает все ж любоваться женской красотой, правда — красотой святой и непорочной: вглядываться в нежное лицо богоматери.
Я предамся поклонению пред сублимированной прелестью. Буду петь в хоре мальчиков в абсиде церкви, а на воскресных выездах — в каком-нибудь достопримечательном храме:
Dell'aurora Tu sorgi più bella
cot Tuoi raggi a far lieta la terra
e tra gli astri che il cielo rinserra
non c'é stella piùbella di Те.
Bella Tu sei qual sole,
bianca più della luna,
e le stelle più belle
non son belle al par di Те.
Gli occhi Tuoi son più belli del mare,
la Tua fronte ha il colore del giglio,
le Tue gote, baciate dal Figlio,
son due rose e le labbra sono fior.
Ты сиятельней утреннего света,
вся тобой озаряется планета,
Ты во всем подлунном мире воспета,
нету девы совершенней тебя.
Ты, чем солнце даже, светишь сильнее,
Ты светлее, чем луна, и белее,
среди звезд мне ни одна не милее,
и Тебя превозношу я, любя.
Взор синей, чем океана пучина,
а очелье белоснежнее крина,
а ланиты с поцелуями Сына,
как две розы, а уста — как цветы.
Может, я изготавливаюсь, хотя и сам пока того не знаю, ко встрече с Лилой, с лилеей, недаром лилея и крин — одно. [357] Она, должно быть, в той же степени недоступна, обворожительна в своем эмпирее, красота ее gratia sui, [358] лишена телесности, способна покорять ум, но не волновать чресла, — взор этой девы устремляется вдаль, на иного господина, а не вперивается вызывающе в мои глаза, не то что лукавые зрачки Джозефин Бейкер.
Мой долг состоит в том, чтоб искупить медитацией, молитвой и покаянием собственные грехи и прегрешения окружающих, предаться защите веры в такую пору, когда первые послевоенные газеты и первые плакаты на стенах твердят о «красной угрозе», о казаках, которые прискачут поить коней из купелей в храме Святого Петра. Я потерянно пытаюсь решить загадку: каким образом казаки, недруги Сталина, те самые, которые даже состояли в немецкой армии, сделались вдруг посланцами нашей смерти и, возможно, желают ныне убивать анархистов, таких, как Граньола? Сюжет, по-моему, довольно схож с корявым негром, который лапал Милосскую Венеру. Даже и рисовальщик, не исключаю, тот же самый: перековался и творит свою привычную наглядную агитацию — но только в духе нового крестового похода.
Выезд для духовных упражнений в монастырь в деревенской местности. В трапезной пованивает гнилью. Гуляем по внутреннему двору с библиотекарем. Библиотекарь рекомендует мне читать Папини. По вечерам собираемся в хоре церкви, в свете единственной большой свечи, вместе декламируем «Упражнение в благой смерти».