– Я немного опасалась, – сказала Тони, счастливая, что наконец-то ее одобрили, – люди так глупы, а Беатрис так неосторожна… Она могла появиться бог знает с кем, да хотя бы с беднягой Сирилом, и пошли бы уже кривотолки. Но Никола, верный Никола! Тут любой заткнется, как бы порочен ни был…
– Конечно, – согласился Эдуар, – конечно…
Он был немного растерян и разочарован. Он уезжал, смирившись – нет, не с изменой, при одной только мысли о ней ему хотелось покончить с собой, – с тем, что Беатрис воспользуется его отсутствием после их столь долгой совместной жизни, чтобы сводить с ума других мужчин. Никола, который однажды испытал на себе ее очарование, но не погиб, казался ему нечувствительным к источаемым Беатрис соблазнам. Эдуар считал, что если ему и стоит кого-то опасаться, так это очередного «Джино», нового, неведомого. Он уже забыл, что юная красавица там, в Нью-Йорке, показалась ему лишенной всякой привлекательности по сравнению с Беатрис. И хотя на протяжении пяти лет ему приходилось страдать, лежа в одинокой постели и вспоминая Беатрис, он так и не понял, что неистовые и ослепительные воспоминания всегда долговечны, а их неотвязность делает верными самые легкомысленные сердца.
Не привыкшая восхвалять добродетель, Тони начала надоедать самой себе и постепенно обрела свою естественную кровожадность.
– В конце концов, – сказала она, прыская от смеха, – наш добряк Никола, записной волокита, похоже, притомился. В двадцать лет он, возможно, и прыгал во все постели подряд, но теперь если и ложится, то только для того, чтобы выспаться.
– Ты уверена?
Беатрис спросила ровным спокойным голосом, который предвещал у нее бурю. Она и сама не знала, зачем задала этот вопрос. Знала только, что он не имеет никакого отношения к ее любви к Эдуару, к его ревности или презрению, неизбежным, как сплетни Тони. Не имел он отношения и к ней самой, к ее любовной истории. Он касался совершенно другого факта, что всю предыдущую неделю она спала с мужчиной по имени Никола, получила от него много удовольствия и не отрицает этого. И хотя, по ее мнению, ее женский долг на этом кончался, тем не менее она подчинялась закону морали, который для многих был чужд, а для нее был главным: закону благодарности. (К счастью, для немногих несгибаемых обоего пола он еще имеет значение.) Беатрис показалось невыносимым, что кто-то считает евнухом или паяцем мужчину с сильным телом, ласковыми руками, умелыми губами, преданного своему умению наслаждаться точно так же, как предана ему она. И если ей долгое время казалась чудачеством любовь как чувство, физическая любовь никогда чудачеством не казалась. И она всегда считала, что между мужчиной и женщиной, лежавшими в одной постели, существует долг чести. А то, что проценты по этому долгу погашались криками, слезами и кровоточащим сведением счетов, было уже неважно. Но было бы бесчестно отречься от великолепных минут, проведенных губы к губам, от настоятельных вопросов и очевидных ответов, от взаимной необходимости, пусть даже в настоящий момент ей уже не нужны были эти губы, этот взгляд или это тело, она чтила их в своей памяти. Отказаться от них, посмеяться было в ее глазах чем-то вроде уродства – уничтожение тела, рта, глаз.
Однако она впервые столкнулась в себе с этим благородным чувством и тут же сделала его более бытовым. Речь шла не о чести – о точности выражений. По какому праву эти два незначительных статиста обвиняют Никола в бессилии, простодушии, верности, он всем известен как юбочник и бесстыдник без всяких угрызений совести? Беатрис почувствовала раздражение по отношению к любовнику, рассеянному интеллектуалу, которого не могла понять, и к алчной Тони – импресарио, которая вдруг отупела. По какому праву они усомнились в мужских достоинствах и чувственности Никола и в ее испорченности? Откуда им знать, что в актерской жизни, среди декораций, подмен и подделок, чувственная близость и есть та реальность, которую может подарить себе актер, разумеется, если он сам обладает чувственностью? Они-то ведь не актеры, они из другого теста, они не такие, как она.
Удивленная Тони продолжала:
– В чем? В чем я уверена? Что ты имеешь в виду? Ни в чем я не уверена, я…
– Нет, уверена, – спокойно сказала Беатрис. – Ты только что сказала: «Я уверена, что Беатрис и Никола вместе ужинали и танцевали в ресторанах, вспоминали старые времена и потом Никола провожал ее до двери», так?
– Ну да, – растерянно сказала Тони, не в силах и вообразить себе ничего другого, – и что же?
– А то, что так оно и было, – сказала Беатрис. – Но только потом он открывал мою дверь и каждый вечер входил сюда со мной, и мы спали вместе.
На секунду повисла тишина, и все присутствующие, то есть Эдуар и Тони, молили господа бога, небеса, Беатрис, громы и молнии или собственный слух, чтобы сказанное оказалось ослышкой. Точнее сказать, Тони молила, чтобы эта фраза не была произнесена: она знала, сколько измен оставались совершенно безвредными, будучи никому не ведомыми, и сколько они занимали места, стоило в них признаться. Она посмотрела на Эдуара: неподвижный, окаменелый, он сидел с изумленным и даже как будто веселым лицом, что привело Беатрис в отчаяние. Он, очевидно, решил, что она разыгрывает дурацкий фарс, и, вполне возможно, считал, что зашла она слишком далеко. Не видно было, чтобы он страдал, он просто еще ничего не понял. И тогда в Беатрис заговорила женщина, непримиримая и жестокая, которая требовала правды, только правды и ничего, кроме правды, женщина, которой она никогда не была, какую никогда и ничем не напоминала, каких никогда не уважала, женщина, которая принадлежала совершенно к другой расе, – эта женщина заговорила. Беатрис «слышала себя» (и это выражение, такое избитое, в данном случае было очень точным), слышала, как ее голос говорил:
– Это было в день твоего отъезда, Эдуар. Мне было грустно. Мы завтракали у Лирра, и Никола был со мной. Так как Кати не было – я ее отпустила, ты знаешь, – он помог мне зажечь лампы.
И поскольку она обращалась к нему и только к нему и голос у нее был отчужденным, звонким и почти что светским, каким она давно с ним не говорила, Эдуар узнал этот голос, понял наконец, что он ему говорит, и поверил. Он тут же увидел их улицу, вспомнил погоду в день своего отъезда, увидел знакомый пивной бар, ярко освещенный и шумный. И будто в свете вспышки увидел Никола, красавца Никола, вытянувшегося, обнаженного на другом обнаженном теле, готовом на все, теле, которое он так хорошо знал. Видение было таким реальным, что его охватила паника, и, ища поддержку, он сжал руку Беатрис, забыв, что она – это она, а он – это он.
– Ты шутишь, – где-то далеко сказал голос Тони, жалобно и гнусаво, – подобные шутки, знаешь ли, отдают дурным тоном…
Но Беатрис лежала, не двигаясь, черноволосая, в белоснежной рубашке, и спальня будто застыла, а Эдуар, который было привстал, снова сел и медленно сгибался пополам, будто собираясь принять одну из трудных поз йоги. И снова Тони д'Альбре почувствовала себя лишней – во всяком случае, ей стало не по себе. Она встала, подхватила свою сумку, которая, как оказалось, валялась на ковре, и на секунду застыла, краснея, растрепанная и сконфуженная – бог знает почему. Прежде чем бесшумно выйти, пятясь задом, она бросила пронзительный осуждающий взгляд, во всяком случае, ей так показалось, на Беатрис, но та и не смотрела на нее; Беатрис смотрела на спину, на торчащие лопатки, затылок и такие мягкие волосы мужчины, который согнулся от боли – боли, которую причинила ему она, и слушала, как бьется у нее сердце, удивилась, что бьется оно так медленно, и ей вдруг захотелось, как это ни ужасно, навсегда остаться одной.