– Кого?
– Людей из твоего мира, сын наивности! Того, где Москва. Наш мир вы называете Вероз, а мы ваш – Демос.
– Почему?
– У вас везде демократия – ну, такой древний общественный строй.
– Он не древний! – возмутился я. – Вот у вас феодализм, так?
– Угу, – подтвердил Андрей. – Более прогрессивный строй. Демократия у нас существовала в древности.
– И у нас тоже, в Афинах, – блеснул я эрудицией. – В Древней Греции.
– Я знаю вашу историю, – кивнул часовщик. – Ну так вот! Демократия – это древняя форма политического правления, неразрывно связанная с рабовладением и уравнивающая в правах мудреца и идиота, бездельника и мастера, опытного старца и сопливого юнца. Ну и что хорошего в такой уравниловке?
– А у вас?
– А у нас прогрессивная референдумная система. Каждый гражданин, в зависимости от суммы денег на его счете в городском банке, обладает тем или иным коэффициентом значимости, который и определяет вес его голоса на референдумах по важнейшим вопросам.
– И что честного в такой системе? – возмутился я. – Кто богаче, тот и…
– Э нет! – Андрей погрозил мне пальцем. – Вот смотри. Деньги должны лежать в городском банке. Таким образом они работают на благо города, общества. Если ты крутишь их в своем личном деле или держишь в кубышке, то ты не заботишься об окружающих, и твой коэффициент значимости низкий. Это раз. Референдумы проходят ранним утром каждую субботу. Если ты пришел, пожертвовал сном – то, опять же, это показатель твоей ответственности, твоего личного интереса к решаемому вопросу. Это два. Если ты не умеешь зарабатывать, то ты либо еще молод и не имеешь жизненного опыта, либо выбрал неправильную специальность, и тогда ты глуп либо транжира и мот – опять же, с чего доверять тебе решение важных вопросов?
Я махнул рукой.
– Хорошо, верю. Это очень прогрессивно и круто. Один банкир все свои деньги кладет на счет – и решает за всех.
– Как это? Коэффициент, понимаешь? Один человек – один голос. И вот эта единица умножается либо на нуль – если денег в банке нет вообще, либо на цифру, по экспоненте стремящуюся от нуля к единице. Но выше единицы не прыгнешь. Голоса двух обычных средних торговцев перевесят голос самого богатого банкира.
– Все равно это мне не нравится, – возразил я. – Покупать право голоса за деньги…
– Ой, брат простодушия! А у вас голоса не покупают? – Андрей засмеялся. – Хорошо еще, когда деньгами платят. Обычно-то в ходу обещания…
Я замотал головой.
– Стоп. Я не спорю. Если честно, то мне все равно – демократия, феодализм…
– Вот потому, что вам все равно, у вас жизнь никак и не наладится, – наставительно сказал Андрей.
Хотелось возразить. Но как-то у меня язык не поворачивался отстаивать преимущества нашего мира. Демос… выдумали же.
– А что за строй в Тверди?
– О, отец любознательности! – Часовщик улыбнулся. Похоже, политические разглагольствования были у него любимым занятием. Жил бы у нас, стал бы политиком или журналистом. – Там теократия. Но не просто теократия, а схоластическая теократия дарвинистского толка.
– Это как? – То ли остатки таможенных знаний, то ли прочитанные когда-то книжки позволили мне понять… в целом. – Как-то оно все не очень совместимо.
– Еще бы! – Андрей хихикнул. – Власть там религиозная, все на свете выводит из Библии. Но – в свое время появился в Тверди такой человек, Чарльз Дарвин. У вас он тоже знаменит, верно?
– Верно. А у вас?
– Погиб при путешествии на корабле. Вероятно – атака гигантского спрута. Ничем прославиться не успел.
Я мрачно кивнул.
– Так вот, – как ни в чем не бывало продолжил Андрей. – Дарвин создал теорию, которая рассматривала эволюцию растений и животных как проявление Божьей воли. Позже, вместе с монахом Менделем, с которым Дарвина связывала нежная и преданная дружба, они заложили основы практической генетики, научились видоизменять божьих тварей к вящей славе и радости Творца.
Говорил он серьезно, но вот в уголке губ пряталась улыбка.
– К вящей славе и радости? – уточнил я.
– Так было решено Святым Конклавом после тридцатилетнего обсуждения вопроса. Созданный по образу и подобию Божьему человек хоть и тварь дрожащая, но, однако, может служить инструментом в руках Господа. Биология и генетика в Тверди развивались семимильными шагами. Труды святого Дарвина и святого Менделя продолжил великий русский подвижник, тоже после смерти причисленный к святым…
– Мичурин, – мрачно сказал я.
– Правильно! – Андрей захохотал. – Иван Мичурин.
– Как погиб? – спросил я. – Полез на яблоню за арбузом, тут-то его вишней и придавило?
– Какой ужас! – Андрей не понял юмора. – Нет, сын красноречия! Мичурин погиб во время эксперимента вместе с персоналом своей лаборатории, виварием и опытной делянкой. Эксперименты с геномом – они, знаешь ли, опасны…
Я не знал. Но верил на слово.
Подождав несколько мгновений, Андрей вздохнул. Видимо, он был бы не прочь еще поговорить – о демократии, религии, геноме и святом Дарвине.
– У меня очень удачный выход на Твердь. Большая часть выходов закрыта их властями, некоторые расположены в глухих местах. А мой, так уж сложилось, используется для контактов. Дело в том, что он выходит прямо во двор Конклава в Ватикане.
– Конклава?
Андрей вздохнул.
– Ты в курсе, что там христианство, внук просвещенности? Так вот христианство это не такое, как у вас или у нас. Никакого Папы Римского, да к тому же непогрешимого, у них нет. Есть Конклав Кардиналов – шесть кардиналов… Пойдем, друг мой!
Вслед за ним я прошел за прилавок, Андрей открыл узенькую дверку в стене и бочком туда протиснулся.
Вот это уже больше походило на жилище функционала, причем старого, обжившегося и обустроившегося. Большая зала с витражными, как в соборе, окнами на все четыре стороны. Сразу в два противоположных друг другу окна било солнце. Точнее – солнца двух миров веера…
– Ага, – сказал Андрей, заметив мой взгляд. – Там – Твердь. А там – Янус.
– Бывал, – кивнул я. – Знаешь таких таможенниц – Василису и Марту?
– Из вашего мира?
– Да. Их двери выходят на Янус… я прошел от Василисы к Марте.
– В какое время года?
– Недавно. Там ранняя весна была.
– Значит, их выходы далеко от моего. Там, куда выходит моя дверь, сейчас лето… глянь.
Я с любопытством последовал за ним. Янус оставил у меня не только самые отвратительные впечатления, но и гордость: я все-таки выжил в этом негостеприимном мире.
Под витражным окном, бросавшим на пол блики оранжевого и зеленого света, была простая деревянная дверь с мощным засовом. Похоже, открывался засов нечасто – Андрей крякнул, отодвигая его. Потом распахнул дверь и отошел в сторону, предлагая мне полюбоваться результатом.