Старик, хоть и считал себя человеком посредственным, никчемным, очень любил говорить о своей несовершенной судьбе, чтобы на фоне своего горемычного опыта поучать того, кто был ему как сын.
– Курс я кончил, предлагали мне место земского врача в одном уезде Саратовской губернии… Приехал, осмотрелся – не то! Отказался! Остался в Москве и был на побегушках почти десяток лет… И все время думал: а ведь мог бы сразу!.. Сколько бы успел!.. Вот если тогда поверил бы в собственные силы и решился… дерзнул! Я уже все это говорил? – виновато уточнил Семен Потапович, заметив, что Осип зевает, и начал было извиняться, но молодой мужчина его заверил, что эти истории ему по душе!
– Я их к чему рассказываю… Ты не бери с меня пример, мой мальчик. Забывай обо всем и иди вперед. Не оглядывайся ни в коем случае, потому что во вчера черпать нечего! В прошлом рыться – все равно, что отходы человека ковырять. Для анализов в фекалиях толк есть, а просто так, бездумно их ворошить какой-толк?!
Возле стены в небольшой комнатке, в которой пахло мышиным пометом, помимо старых стола и стула лежало два матраца, Осип упрямо отказывался ночевать в квартире врача, не желая злоупотреблять его гостеприимством, и перебрался в помещение, в котором они планировали в ближайшее время принимать больных. Но скучающий старичок заявил: «Если гора не идет к Магомеду, то Магомед идет к горе!» и перебрался к своему помощнику. В вопросах здравия других и собственного удобства Семен Потапович был категоричен, поэтому спорить с ним было бесполезно.
– Наш Василий – тот, что под поезд попал, – теперь валенки катает под вывеской «Ателье мод». Комично! – усмехнулся старик, рассматривая свои разбухшие в горячей воде пальцы.
– Чего же тут комичного? Самая модная обувь в этой местности в такую погоду!
– Я к тому, что безногий – торгует обувью! Ему поездом-то две ноги отрезало, я же тебе рассказывал! Еле кровь остановили… Ну, ничего, он себе какое-то устройство из Москвы выписал самоходное. Передвигаться удобно, а в двери не проходит! «Жаль, говорит, что барство отменили, а то б я слугу заимел для обслуживания».
– Валенки, это хорошо. Здесь это всегда модно.
– Ты это профурсеткам скажи, которые с воспалениями разными ко мне обращаются! Я смотрю, в чем ходят – диву даюсь. Обувь на рыбьем меху!
– А вы все беспокоитесь обо всем мире. А ведь обещали мне не волноваться!
– Это все от безделья, Осип. Я ведь без работы, как без рук.
– Завтра начну ремонт здесь! – произнес Осип, засыпая.
– Завтра я тебя с собой возьму. Бог знает, что там за девица, могу не сдержаться – оскорбить. А при тебе вроде как неудобно станет, подумаю, подберу слова. Ты мой помощник, Осип, а для работы здесь есть другие руки.
– Как скажете, Семен Потапыч, я не прочь врачевать. Лишь бы прок от меня был!
– Главное в нашем непростом деле – внимательность, чуткость и еще интуиция! Я вот смотрю иной раз на других докторов, ведут себя, как боги! Мол, от них жизнь человеческая зависит… А за высокомерием ничегошеньки кроме дыма – рассеется и пустота.
Тут старик-доктор не мог не вспомнить дореволюционный случай, как приехал он много лет назад в населенный пункт, находящийся в двадцати верстах от уездного города. Хоть там и был у них свой врач, да еще, как говорили, из Москвы, люди там «мерли, как мухи». К Семену Потаповичу приехал владелец сельца и умолял остановить мор. Как ему заявил измывающийся над больными человек, это было проклятие старой ведьмы, и медицина была бессильна, но на деле оказалось, что в селе эпидемия брюшного тифа. Болезнь была сложная, но излечимая. Холеный сельско-московский врач грозился написать на Семена Потаповича жалобу «куда следует» за превышение полномочий и перед тем, как быть изгнанным с позором размахивал документом, где четко было написано: «От совета Императорского Московского Университета лекарю такому-то дано сие свидетельство в том, что он, по надлежащем испытании в медицинском факультете, определением университетского совета, утвержден в звании уездного врача». Приезжему доктору пришлось провести несколько недель в трудах, пытаясь спасти местных жителей не только от тифа, но и от последствий лечения предыдущего «врачевателя».
Под подобные истории Осип крепко засыпал почти каждый вечер, иногда ему снились участники историй, и он как будто бы видел спектакль. Ему даже нравилось болеть, потому что за ним никто никогда не ухаживал. В детстве он был младенцем здоровым и румяным, в отличие от старшего брата, почти все время лежащего в отдельной комнате под теплым одеялом. Все внимание уделялось хворому ребенку, вокруг него кружились няньки, мать и отец, а Осип частенько был предоставлен сам себе. Чего он только не делал, чтобы заболеть: ел сосульки зимой, держал голову в форточке на морозе, глубоко дышал, когда кто-то чихал, но все это не срабатывало. Со слов матери была у него в младенчестве оспа, но и она завершилась быстро и безобидно, почти не доставив хлопот. Добрый старик-доктор заботливо лечил его, намазывая кровоподтеки на теле жутко воняющей мазью, делая тугую повязку на ребра, а чтобы унять постоянную ноющую боль, значительно усиливающуюся при дыхании, колол Осипу морфий. Молодой мужчина поначалу сопротивлялся, потому что боялся привыкнуть к лекарству, сгубившему несколько его приятелей, увлекшихся уколами и ставшими в последствии морфинистами. Один из них сгнил на каторге, за то что убил аптекаря, второй пустил себе пулю в висок, а третий уплыл в морфиновую страну грез навсегда. Действовала эта жидкость чудодейственно, и, казалось, будто мир становился ярче, люди – добрее, еда – вкуснее, даже лютые морозы приносили удовольствие, появлялась в них особая свежесть.
– Удовольствие есть в действительности – в буднях, а препараты создают иллюзию. Никогда не понимал морфинистов, – заключил старик По-тапыч, выслушав опасения Осипа. Открытость и честность восстанавливающегося после жестокого избиения мужчины очень нравилось одинокому человеку, посвятившему медицине всю свою жизнь, да так и не сумевшему обзавестись семьей.
– Семья при моей профессии – непозволительная роскошь. Я был женат когда-то давно, но она сбежала после того, как принесли еще живого человека, попавшего в механическую машину, половина его тела было фаршем, кровью он залил весь наш дом, много было с ним возни! Барышня оказалась слишком впечатлительная, и утром следующего дня я не обнаружил ни ее, ни ее вещей. Она мне как-то писала, что наскиталась и, осознав свои ошибки, собралась в монастырь, назвала меня святым человеком и отреклась от мира. После нее мелькали какие-то дамы, вроде были и понимающие среди них, но им всем внимание подавай, цветы и ухаживания… А у меня полдня руки по локоть в крови и ночи дежурства, а сна в сутках – всего пару часов. Какая там романтика? – жаловался доктор.
Осип впервые встретил человека, живущего не для себя, а для людей и ему эта самоотдача казалась чем-то невообразимым. Давней мечтой Семена Потаповича было стать главным врачом своей больницы. И не из-за амбиций, а из-за того, что он повидал на своем веку так много, что желал применять свои знания на более серьезном уровне. Его призывали вернуться в столицу, чтобы обучать будущих медиков в том самом учебном заведении, где учился он сам, но стоять за кафедрой, когда в мире столько страданий Семен Потапович не желал. Доктор грезил о том, чтобы в помещении с проведенным электричеством, были отделения, разнящиеся по специализации: акушерское, терапевтическое, хирургическое, а тех, кто болел чем-нибудь заразным, могли бы держать отдельных палатах ради общего спокойствия. В его фантазийной больнице были и операционная, и лаборатория, персонал в белоснежных одеждах шнырял туда-сюда и каждый занят своим делом. Старик писал в различные инстанции, на все его аргументы реагировали положительно и обещали рассмотреть в ближайшем будущем, но оно никак не наступало. Не то, чтобы он смирился, просто не мог себе позволить тратить лишние силы на борьбу, предпочитая отдавать их тем, кто нуждался в его помощи.