– Само собой, само собой, – проговорил он. И, повернувшись к Клариссе, достаточно мирно поинтересовался: – Ну так что, красавчик извинился?
– Да, – ответила та.
– Перед вами – это уже кое-что. Ну а – уж заодно – он не пожелал передать извинения и мне?
– О! Да-да, конечно… – заявила Кларисса.
В глубине ее глаз сияла улыбка. Взгляд, который она бросила в его сторону, был полон любви. Эрик замер на мгновение и тут увидел, что тем же взглядом она смотрит на Симона Бежара или на Армана Боте-Лебреша, которые застыли в оцепенении, словно у их ног блеснула молния. Однако их оцепенение не шло ни в какое сравнение с состоянием Эрика. Пытаясь проникнуть в какую-то ячейку памяти, в какой-то массив воспоминаний, он никак не мог поместить нужный ему момент в четко очерченные рамки: солнце, обращенная к нему улыбка Клариссы, точно такой же взгляд… Кларисса на фоне листьев, цветов, деревьев, стоящая на ветру, быть может, на террасе какого-то ресторана? Или у себя дома, в Версале?.. Нет, он не в состоянии ни разместить во времени этот момент, ни сформулировать, что же такого существенного в этом взгляде. Ни четко изложить то, что ему захотелось сказать, заглянув сегодня в глаза Клариссе. Или это просто у него на сердце, среди студенческих воспоминаний, позволяющих вызвать из памяти образ влюбленной в него Клариссы? Двадцатипятилетней Клариссы, с глазами, увлажненными нежностью и обращенными на него… а вокруг нее все эти заросли, с голубыми почками на ветвях, похожими на обещания, витающие в воздухе… Боже мой! Боже мой! До чего же он дошел? Что означали все эти причудливые речи? Да, Кларисса верила, что любит его. Да, временами он вел себя как ловкач и проныра, позволяя ей верить в эту любовь. Да, она купила себе молодого супруга левых убеждений, а заодно и журнал, придерживающийся тех же тенденций, явно надеясь переманить их на свои берега, включить их в число своих, задыхающихся от роскоши и комфорта… Да, она даже делала вид, будто интересуется «Форумом», делала вид, будто вместе с ним дурачит своих дядьев-реакционеров, но своих целей она так и не достигла. «Форум» существует, а их любовь мертва. И он удерживает Клариссу при себе одним лишь только страхом, теперь-то ему все ясно: раз она позволила себе обратить в его сторону взгляд, преисполненный любви – любви к другому, то не это ли со всей очевидностью доказывало, что между ними все кончено, что она больше не станет его любить ни за что на свете. Что ж, так даже лучше. Он ее уже заставил страдать, эту бедняжку Клариссу… Однако… Однако…
Он резко вскочил и добежал как раз вовремя. Его всегда смущали эти туалеты, отделанные тиком, ему было неловко освобождаться там разом и от яичницы, и от тостов, и от кусочков легких, и от остатков сердца, и от потока крови, выпитой по ошибке, как, впрочем, и от улыбки на устах Клариссы.
И когда он возвратился в зал, там уже было пусто, а веселые голоса его жены и этого на все руки мастера раздавались уже на палубе. Он замер, прислушиваясь к удаляющимся голосам. Из этого оцепенения его вывела Ольга.
– Вы так бледны, дорогой мой, – проговорила она и провела с озабоченным видом платком по его вискам. – С вами что-нибудь случилось?
Он с усилием повернулся к ней.
– В определенном смысле, да. Я проглотил несвежее яйцо, – пояснил он. – Стоит мне только подумать, во сколько обходятся яйца на этом корабле, – внезапно выкрикнул он, – как становится ясно: дальше некуда! Добудьте мне метрдотеля, – бросил он остолбеневшей Ольге и направился на кухню.
Да уж, ничего себе человек левых убеждений, подумала Ольга, если он оскорбляет повара и его помощников так, как, без сомнения, никогда бы себе не позволили богатеи Барон. Ольга наблюдала за тем, как он третирует испуганный персонал, и это наполнило ее радостным презрением к нему, которое она скрыла, одобрительно кивая головой, когда Эрик призвал ее в свидетели.
– Пошли, – проговорила она под конец. – Эти бедняги почти ничего не получают, несмотря на то, что вы так дорого оплатили свой круиз.
– Я терпеть не могу, когда меня надувают, – заявил Эрик. – Терпеть не могу. Вот и все.
Он был бледен от негодования, от тошноты, он чувствовал себя опустошенным, замаранным, раздосадованным. Он даже поначалу засомневался, правильно ли он поступил, обрушившись на повара. О! В конце концов, на этом шикарном судне речь не шла о социализме. Эти холуи и одновременно снобы взяты сюда, чтобы правильно делать свое дело. И платят им именно за это, как платят соплякам – распространителям «Форума» за их беготню, как платят ему самому за руководство журналом и как… Одной только Клариссе следовало бы платить за ничегонеделание.
– Понимаете, мой дорогой Эрик, я в отчаянии, – начала Ольга, как только уселась в крохотном, унылом баре, расположенном на лестнице между люксом и первым классом.
Подобное местоположение, именуемое «утешительным», делало этот бар ничейной территорией, где никто ничем не рисковал: люкс – презрением со стороны первого класса, а первый класс – презрением со стороны тех, кого презирает он сам. Пожилой бармен придумывал там коктейли, которые пить было невозможно и которые выпивал он сам (или, точнее, вместе с одним пьяницей с нижней палубы, супруга которого еще не додумалась, что отлавливать его надо именно там). От этого он пьянел, и, будучи заброшен судьбой между двух классов, между двумя этажами, между двумя пристанищами и между двумя столетиями, он все чаще оказывался в состоянии, которое можно было охарактеризовать как «между двумя выпивками». Он сделал приветственный жест, преисполнившись энтузиазма при виде двоих новых посетителей, и, несмотря на протесты Ольги, всегда заботившейся о собственной печени, и полное безразличие Эрика, он решил дать им попробовать один из своих наиболее привлекательных фирменных напитков: Ольга, краем глаза со все возрастающим недоверием наблюдавшая за ним, увидела, как он заливает в свой шейкер коньяк, кирш, джин, зеленый мятный ликер, а также закидывает туда засахаренные фрукты и ангустуру. В конце концов она решила, что этикетки на бутылках не соответствуют, и, успокоенная (совершенно напрасно), повернулась к Эрику, который усталым голосом вопрошал:
– Так по какому поводу вы в отчаянии?
– Я в отчаянии потому, что слишком хорошо информирована относительно вашей жены.
– Это не имеет ни малейшего значения…
– И, тем не менее, этот Пейра такая скотина! Мне было так неудобно… Ах, Эрик, когда я увидела, как вы набросились на этого зверя, я просто перепугалась… И, к несчастью, не без оснований…
– Почему «не без оснований»? Он получил великолепную трепку, не так ли?
Эрик злился, и злился на собственную злость, злился на то, что не пожелал быть побежденным в этой дурацкой ссоре… Как будто тут мог быть победитель и побежденный! Его прямо-таки переполнял гнев, но это бурное и такое горькое чувство помогало ему реже возвращаться в мыслях к этому взгляду Клариссы, столько обещающему кому-то другому и ничего не сулящему ему самому. «Кларисса избегает меня вынужденно, как жертва – палача», – попытался он уговорить себя, уговорить человека, которого, как гром, поразила ее блуждающая улыбка; человека, который сквозь звон бокалов, сочувственные реплики Ольги и веселые – бармена все время слышал Клариссино: «Да-да, конечно», тогда воспринятое со всем безразличием, а сейчас терзающее предательской болью. И этим человеком является он сам, Эрик Летюийе. Ах! Она еще увидит, она еще поймет, кто на самом деле этот мужчина, которого, как ей кажется, она любит… Хорошенькие вещи ей предстоит узнать о нем! Телекс он послал накануне, ответ должен прийти сейчас.