Она долго стояла на пороге, подставив лицо лучам заходящего солнца – косым, жгучим, бесполезным, а двенадцать пыльных тщедушных цветков, мучительно исторгнутых из этой неблагодарной почвы усилиями ее и Герэ, вытягивали головки в неистребимой жажде пусть мизерного, но наслаждения.
Герэ появился в обычное время, насвистывая, как обычно. Когда он вошел, Мария стояла к нему спиной и что-то мешала в кастрюле. «Вкусно пахнет!» – всегдашним веселым голосом воскликнул он и сел, вытянув ноги, на привычное место. Мария не отозвалась на позывные, и он в задумчивости разглядывал ее так хорошо знакомую спину, от которой исходило успокоение, рыжую еще прядку волос на затылке, точные движения рук. Собака, чуть сощурившись, одобрительно смотрела то на одного, то на другую. Выждав немного, Герэ спросил:
– Что-нибудь случилось? Будем ли мы ужинать?
– Я варю суп из крессона, – ответила Мария, обернув к нему спокойное, словно бы сонное, лицо.
«Ты сом – рыба-кот», – говаривал он, бывало, в шутку, глядя на такое ее лицо, лицо замкнутое (отсутствующее, немое лицо морского животного – существа из иных миров), но притом озаренное и завуалированное бдительным и таинственным взглядом наподобие кошачьего, взглядом, от которого глаза Марии высветлялись. Она тогда делалась безумно похожей на гравюру в книге о животных, которую Герэ читал, будучи учеником начальной школы города Арраса.
Он любил и боялся этого выражения ее лица: оно предшествовало самым неожиданным вещам. А всякое событие, всякое новшество, грозившее разрушить его теперешнее счастье, пугало Герэ. И потому он повторил более резко: «Так что все-таки сегодня произошло?» Звук его голоса, казалось, пробудил Марию, прервав сон, к которому он, Герэ, судя по всему, был непричастен. Маска загадочности слетела, Мария раскрыла рот и, казалось, вот-вот раскричится, расплачется или укусит. Она сдержалась, но посмотрела на него с такой свирепостью и мольбой одновременно, что Герэ, отодвинув стул, поднялся. Он подошел и положил руку ей на плечо, в первый раз позволив себе по отношению к ней покровительственный жест.
– Что-то не так? – спросил он тихо. – Тебя кто-нибудь обидел?
Вместо ответа она дважды покачала головой, потом высвободилась и ушла наверх. Он остался стоять посреди кухни с опущенными руками, растерянный… Поднявшись по ступенькам, она крикнула ему сверху: «Все в порядке! У меня просто голова закружилась, это от жары…»
Герэ сразу успокоился, потому что ему этого очень хотелось, потому что он изо всех сил к этому стремился последние девять недель, с тех пор как нашел сокровища у подножия террикона.
К тому же Мария через пять минут спустилась, бодрая, причесанная, розовая и даже подкрашенная, что он заметил впервые, хотя она пользовалась косметикой уже десять дней. Он давеча испугался ее и сейчас укорял себя за это, ведь Мария была его союзницей, другом, любовницей, а не просто сообщницей. Уже не случайность, не боязнь и не необходимость соединяли их, а привязанность, и привязанность эта медленно перерастала в то, что Герэ любил более всего: в привычку. И действительно, Мария смотрела, как он ест, режет мясо, пьет, с нескрываемым удовлетворением, будто воспитывала его от рождения и теперь радовалась его хорошим манерам. «У нее и вправду материнский взгляд», – подумал он не без легкого раздражения, поскольку отголоски известных ночных эпизодов нет-нет да бередили ему душу…
За десертом, кстати, они, по просьбе Марии, говорили о его детстве, чего никогда не случалось раньше. До сих пор казалось, что все прошлое существование Герэ представляется ей сцеплением мелких, незначительных событий, что все в его короткой и размеренной жизни ей давно известно и уже заранее наскучило: обойденные судьбой, ожесточенные родители, нужда, учеба в школе, неполное среднее образование, неудовлетворенное тщеславие, смерть вышеупомянутых родителей, военная служба, проститутки, первая любовь, школа бухгалтеров, стажировка у Самсона и т. д. Герэ сразу с готовностью смирился с тем, что его собственная жизнь была бесцветным мутным потоком, субстанцией, лишенной притягательности, особенно если сравнить ее с клубившимся в вихре драматических похождений прошлым Марии. Хотя и числилось за ним убийство, романтику приключений воплощала в их паре она.
И вот теперь Мария вдруг спросила задумчиво: «А мальчишкой ты каким был? Ну, лет в пятнадцать? Пай-мальчиком или хулиганом? Расскажи!» Очухавшись от первоначального изумления, Герэ неожиданно для себя с наслаждением принялся описывать бесцветное начало своей блеклой жизни, и еще более неожиданным было то, что она его с увлечением слушала.
Стрелки часов бежали удивительно быстро: уже пробило полночь, а он только заканчивал историю воспитания Пенпена; Пенпен был крошечным, потерявшимся крольчонком, которого он неделями выкармливал из соски, выхаживал, пока тот не вырос, – Пенпен был первой победой тринадцатилетнего Герэ над враждебным окружением, безразличными родителями, насмешливыми и злыми одноклассниками… У Пенпена была мягкая бежевая шкурка диснеевских кроликов… Герэ с горящими глазами рассказывал о чудесном и невероятном спасении Пенпена и вздрогнул от неожиданности, когда, увлекшись, смахнул со стола столовый прибор, который она даже не убрала – вот до чего заслушалась! Наклонившись поднять прибор, Герэ задел указательным пальцем за острие ножа: укол этот точно обжег его, пробудил, вернул к действительности, то есть ко лжи. Он выпрямился с удивленной усмешкой на устах…
– Вот чудно, – сказал он, аккуратно кладя вилку и нож на стол, – и чего только в человеке не намешано? Подумать только, я, не задумываясь, расправился с ювелиром: «Раз, раз, раз», – энергично имитировал он удары, – а в тринадцать лет сюсюкался с крольчонком… Смешно, да?
– Да, – согласилась она, казалось, не за-мечая перемены тона и циничной раскованности после трогательного излияния. – Да, смешно.
Она сидела, опустив глаза, а он смотрел на нее – немного стыдясь, что пустился в воспоминания о Пенпене, но довольный тем, что вовремя приплел ювелира, – и не знал, чем бы еще привлечь ее внимание: никогда она не слушала его так долго и с таким интересом. Он ждал, чтобы теперь она задала тон беседе. Видимо, почувствовав это, Мария на секунду приподняла веки, взглянула на него приветливо и с улыбкой и снова опустила глаза. Она взяла сигарету из его пачки и впервые с женской податливостью подождала, пока он поднесет ей зажигалку, вместо того чтобы нервозно нашаривать спички.
– А насчет места главного бухгалтера? – спросила она вдруг.
Герэ вздрогнул и съежился на стуле. Но она не отставала:
– Что ты сказал у себя на заводе? Ну, директору этому? Как ты объяснил отказ?
– Я сказал, что не чувствую в себе достаточно способностей, – признался Герэ и залился краской. Это был поступок, которого он стыдился больше всего в своей жизни – больше того, что с ним грубо обошелся торговец мотоциклами или что его избили провинциальные уголовники; он готов был сквозь землю провалиться, оттого что сам объявил себя неспособным исполнять свою работу. Но об этом он не мог рассказать Марии, поскольку она как раз эту работу и считала зазорной, и он не стал развивать эту тему.